пришла без промедления.
– Люба! Ты можешь подтвердить слова матери?
– Какие? – удивилась Люба.
– Как проходили твои дни, когда я был занят на стройке или болел?
Люба ответила слово в слово, как раньше говорила мать.
Немец сел на стул. Опять помолчал.
Люба подошла к нему, прижала его голову к своей груди и поцеловала в щеку:
– Фридрих! Милый мой! Я так рада, что ты выздоровел! Не мучь себя напрасными подозрениями, эта бомбежка не смогла отобрать тебя у меня. Осталось пятнадцать дней до того момента, когда я полностью растворюсь в твоих объятьях.
Фридрих улыбнулся и пригласил всех на кухню ужинать.
Он принёс бутылку шнапса, но Люба решительно убрала её со стола и отнесла обратно в горницу. Гауптман опешил:
– Ты что себе позволяешь, Люба!
Но Люба не испугалась:
– Больным после контузии пить нельзя. А будешь спорить, я разобью бутылку!
Гауптман рассмеялся, а потом спрятал правую ладонь Любы в своих руках:
– Валентина Никаноровна! Впервые я слышу слова участия с того момента, как мы пересекли большевистскую границу и вступили в советскую Россию! Я очень ценю это. А Люба стала уже настоящей хозяйкой. Как сообщали мои солдаты, объект почти не пострадал, так как был хорошо замаскирован. Завтра я снова выхожу на работу, и к 1 декабря мы его закончим. А потом начнутся боевые дежурства.
Валентина Никаноровна вроде бы по простоте душевной спросила:
– А что вы там такое строите? Овощехранилище?
Гауптман рассмеялся её глупости:
– Я, выпускник Берлинского университета, разве могу строить какое-то овощехранилище? Я руковожу строительством долговременного огневого сооружения. Это будет настоящая твердыня, которая на три километра не позволит никому наступать на деревню Жилино.
Преданно глядя ему в глаза, Валентина Никаноровна и Люба восхищённо закивали головами.
Немец потерял осторожность и начал рассказывать, как они обманут глупых русских: некоторые бойницы этого сооружения на самом деле являются ложными, но стрельба организована таким образом, что всё находится под наблюдением.
Он потребовал, чтобы Люба подошла к нему, и поцеловал её в голову.
Валентина Никаноровна заохала, а Люба разыграла смущение.
Фридрих Паульсен встал и сказал, что пойдёт спать.
Минут через десять Валентина Никаноровна подошла к дверям, чтобы взять сапоги и пойти мыть их. Её встревожило то, что Фридрих храпел как-то ненатурально.
Прямо с сапогом в руке, она прошла в спаленку к Любе, которая было начала одеваться, и помахала сапогом, что означало: разденься, ляг спать, никуда не вздумай уходить!
Люба всё поняла и уже через минуту лежала в кровати.
Валентина Никаноровна помыла и почистила сапоги и поставила их у дверей горницы.
Вдруг дверь бесшумно открылась,
