всякого мяса, рыбы и птицы, а вино подаваться должно было только хиосское, из округа Аирузия – лучшее вино Эллады.
– А китносский сыр? – опять не без испуга спросил Фарсагор Феника. – Ты знаешь, как любит его Сократ…
– Есть, есть!.. – улыбнулся тот своим толстым лицом. – Все есть…
На острове Китнос росла какая-то особенная трава, которая давала сыр исключительно высокого достоинства. В последнее время сперва по островам, а потом и по всей Элладе стали сеять эту траву – и сыроварение стало быстро улучшаться…
– А миндаль? – спросил заботливый хозяин.
Феник уже только рассмеялся.
Но в это время у входа раздался стук молотка и веселые голоса. Худенький и некрасивый Фарсагор – никакая гимназия, никакая атлетика ему не помогли и он так и остался каким-то чахлым цыпленком – оправил волосы и одежду и обратился к дверям, навстречу первым гостям: Сократу и ослепительной в своей красоте Дрозис, которая так резко выделялась среди других афинянок своими черными волосами – афинянки были больше золотистыми блондинками, а когда они ими не были от природы, они делались ими в тиши своего гинекея посредством всякого рода ухищрений – и черными, палящими глазами, которые то грели и ласкали так, что и самые холодные головы туманились, а то наливались черной грозой, такой, что и у неробких душа в пятки уходила, тем более что по древней эллинской привычке она умела «выражаться» так, что не всякий гоплит мог за нею угнаться в этом красноречии. Правда, в последнее время она заметно менялась: и язык ее стал скромнее, и часто в глазах ее ходили какие-то большие и, по-видимому, невеселые думы…
Фарсагор приветливо встретил дорогих гостей своей ласковой, но какой-то неуверенной улыбкой – он весь был какой-то неуверенный – и запутался в похвалах красоте Дрозис. Путался же он всегда – больше от рассеянности, а рассеянность происходила главным образом оттого, что он всегда охотился за красивыми стихами, а когда такой стих наклевывался, он забывал обо всем.
И не успели гости в ожидании пира присесть, как стали подходить и другие. Среди них особенно выделялись пожилой уже Софокл, с его висящими вниз усами над маленьким ртом и мягкими глазами, и Эврипид, красивый, умный лик которого останавливал на себе внимание. Он, как всегда, с наступлением теплого времени поселялся в пещере около Саламина, чтобы писать там вдали от людей, и это было его последнее появление в обществе в этот сезон. Если Эсхил был в свое время, как полагается, обвинен в оскорблении святости мистерий, изгнан и умер при дворе тирана в Сиракузах, то такая же участь каждую минуту могла постигнуть и этих двух знаменитых драматургов: демократия не выносит, когда какая-либо голова поднимается слишком высоко над ее сереньким уровнем. Если от кроткого и ясного Софокла эта беда казалась далекой, то весь смятенный, полный противоречий
