которого и проживал некоторое время. Бецкой очень внимательно и сочувственно отнёсся к ребёнку, наблюдал за ним и сообщал Императрице свои замечания о характере, наклонностях и степени развития ребенка, из которых видно, что молодой Бобринский был слабого телосложения, застенчив, боязлив, робок, рассеян, нечувствителен ни к чему, но кроток, послушен и достоин любви. Хотя ему было уже 13 лет, но все его познания ограничивались только французским и немецким языками, немногим из арифметики и очень малым из географии. Он обладал большою проницательностью и очень живым понятием. Сделав описание его характера, Бецкой замечал, что у Бобринского всё худое является следствием дурного воспитания, ему данного; в нём задушили хорошие побуждения его органов, чтобы сделать машину обыденного послушания».
Это были камешки вовсе не в огород Шкурина, самоотверженно, с несомненным риском для себя, обеспечившего и безопасность родов и укрытие младенцу, а указание на вредоносность европейского воспитания, которое как раз и преследовало целью из обучаемого «сделать машину обыденного послушания». Бецкой знал то, о чём говорил…
Императрица недолго размышляла, кому лучше всего отдать на воспитание ребёнка, если нет никакой возможности воспитывать его самой. Разумеется, его деду. Так вот дедом Бобринского был Иван Иванович Бецкой.
После того как Алексей Бобринский был определён в Сухопутный шляхетный кадетский корпус, Иван Иванович продолжал следить за его учёбой и поведением.
А в кадетском корпусе, как сообщает Пётр Майков, он «находился под особенным наблюдением Рибаса, служившего в то время в этом учебном заведении…».
Рибас… Кто он? Да, это именно тот самый Хосе де Рибас, испанский дворянин, после перехода на русскую службу ставший Осипом Михайловичем Дерибасом. Он широко известен как основатель Одессы, где и поныне стоит ему памятник.
Ну а успехами на русской службе он в значительной мере обязан, прежде всего, знакомством и дружбой с Алексеем Бобринским и родством с Иваном Ивановичем Бецким, хотя и достойных личных качеств, и мужества ему и самому было не занимать.
Волонтером он попросился на службу к Алексею Григорьевичу Орлову и 26 июня (7 июля) 1770 года участвовал в сожжении турецкого флота при Чесме, добровольно вызвавшись идти в бухту на одном из четырёх брандеров. Это был чрезвычайно опасный рейд. По существу, после взрыва нашего флагмана «Святого Евстафия», сцепившегося на абордаж с флагманом турецким, потерь наши морские силы более не понесли, кроме команд брандеров. В операции же по сожжению турецкого флота в Чесменской бухте погибло десять наших моряков, правда, против более чем десяти тысяч турок, сгоревших, сражённых при взрывах и утонувших.
Затем расторопный испанец выполнял различные поручения Алексея Григорьевича Орлова, даже во многом содействовал установлению дипломатических отношений между Неаполитанским королевством и Российской империей. В конце 1771 года был направлен Орловым в Петербург с секретными бумагами, словом, завоевал доверие
