так бедняга хороша,
так дышит тяжко,
что там, где прячется душа –
всё нараспашку.
Вся наизнанку, без прикрас,
прости ей, Боже,
зато плевать ей на палас
и эти рожи.
Внезапно – прыг и ну скакать,
откуда силы?
И ну честить в Христа и в Мать,
в святых и в милых…
Смеются, глядя на неё –
пьяна молодка,
что делать? Каждому своё,
вот этой – водка.
Кто очи долу отведёт,
Кто смотрит косо,
а кто скривил брезгливо рот
и крутит носом.
К ней, плача, мальчик лет шести
пролез упрямо,
но все, что смог произнести:
– Не надо, мама.
Качнулась, будто от толчка,
исчезла резвость, к
акая вдруг в глазах тоска,
какая трезвость!
Деньрожденческое
Возраст Господа Христа –
замечательная дата.
Ты все так же молода,
только друга виновато
серебрится борода.
Речь его витиевата,
суть её зато проста:
просочились, словно в вату,
ваши лучшие года,
и расстреляна мечта
наповал, как автоматом.
Он сегодня за столом,
снова дорог, снова близок,
тост за умницу Ларису,
тост за маму – за актрису.
Что ж у мамы в горле ком?
Что ей плачется? По ком?
По какому по капризу
слёзы бывшая актриса
вытирает не платком,
как ребенок – кулаком?
Друга ты не уважаешь,
но он прав, ты это знаешь.
Как сомнамбула, по краю
черной пропасти шагаешь
и пока хватает сил
сохраняешь равновесье
либо рюмкой, либо лестью,
либо тем, кто нынче мил.
«Слушай, слушай!»[1]
Сыну Жене Замятину
Он произносит Селли вместо Шелли,
он с буквами пока что не в ладах,
и не кощунство ль во младенческих устах,
да и во взрослых – рядом с колыбелью
чужих стихов магическая вязь,
звучащая легко, но непонятно,
и воспроизведённая невнятно
двух языков таинственная связь?
Корю себя, но в глубине души
укоры разума сухого отвергаю.
Возможно, лучше те стишки, что к маю,
к октябрьским безумно хороши,
но что ж не трогают ни детский ум, ни душу?
Он просит: почитай мне «Слушай, слушай…»
Строка из «Оды Западному ветру» П. Б. Шелли в переводе Б. Пастернака
