крыши. Где-то там же наверху имелись окна, но то ли стекла в них были мутны от той же копоти, то ли самих окон не хватало, только света в трактире тоже был явный недостаток, и отсветы сразу четырех каминов и нескольких светильников на длинной дубовой стойке лишь сгущали тьму по углам. Дойтен сразу убедился, что уследить за окраинами огромного помещения почти невозможно, тем более, что народу в трактире оказалось немало, вот только народ этот как будто был преисполнен тревоги, потому как ни пьяных криков, ни песен не доносилось вовсе, а вместо этого раздавалось нудное гудение, как гудит ветер в слишком высоком дымоходе – захлебываясь, но не воя. «А ведь гудит этот ветер так сотни лет, не меньше», – подумал Дойтен, озираясь. Странной была древность этого зала и всего города. Она оборачивалась не ветхостью и стариной, а как будто вечностью. Убийство какого-то нюхача на ее фоне казалось малозначимым происшествием.
Еда оказалась простой, но сытной, как раз такой, какую и любил Дойтен. Мясо на ребрах не было ни пережарено, ни пересушено, а выдержано ровно настолько, чтобы не сваливаться с кости, а влажно сниматься, услаждая вкус. Тэрские лепешки были мягкими, сливовый соус кислым, а вино терпким, но тоже неплохим, скорее всего молодым ашарским. Упиться им было бы во всяком случае непросто. И подсластить его тоже было чем. Медовые пирожки так и таяли во рту. Дора, которая как раз и подавала их к столу, во всяком случае не могла сдержать слюну, глядя на их румяные бока, но когда Дойтен пододвинул ей пару, со вздохом замотала головой, хотя запах цветочного меда издавала, казалось, вся – с головы до ног. Пригляд, похоже, за слугами был в трактире строгим. Во всяком случае таких же, как Дора, металось по залу еще четыре человека, но кто из них был Казур, Дойтен гадать не стал. Одно было плохо. Все эти едоки в зале, и в самом деле похожие на бывалых охотников и рыбаков, явно знали, кому накрыли стол почти у самой стойки, и нет-нет, да оборачивались в ее сторону. В другое время Дойтен отвечал бы на каждый взгляд язвительной улыбкой, но сейчас, согреваясь, он лишь блаженно радовался тому, как тяжелы становятся его веки.
– Почему губы у нюхача были порваны? – спросил вдруг Клокс, когда, насытившись, Мадр вместе с Дилбом удалился, чтобы посмотреть выделенную храмовым старателям комнату, а заодно комнату нюхача и, может быть, злополучную лестницу, под прикрытием которой был выдолблен тайник на месте убийства.
– Не знаю, – зевнул Дойтен. – Приступ бешенства? Не похоже. Помнишь, как охранника главного храма придавило деревом во время урагана? Спину ему перебило? Мы еще с Мадром относили его в мертвецкую, когда он преставился. У него тоже губы были изгрызены. Может, и язык, я не проверял. Спросил у лекаря, в чем дело. Тот сказал, что умирал охранник тяжело. Присадило так, что он даже пальцем не мог шевельнуть, крикнуть от боли был неспособен, только и мог, что глазами хлопать, да собственные губы грызть. Не хотел бы я так сдохнуть…
– Лекаря тут нет… – пробормотал Клокс. – Или есть, но, насколько я понял, никто его не звал. К мертвому лекаря не зовут обычно. Вот же погань, как
