style="font-size:15px;"> С той поры удача стала прямо-таки преследовать старого знахаря и его ученика. Недели не прошло, как случилось Игнату Бороде пользовать столичного барина, а тот возьми да исцелись чуть ли не от одного наложения рук. Начали тогда из города Санкт-Петербурга и другие знатные господа приезжать в деревню Теребеньково. Все они тоже чудесно исцелялись и щедро лекаря деньгами осыпали. А один добрый господин так был рад своему выздоровлению, что от него даже и помощнику знахаря великое счастье перепало. Тришка ведь был не родня Игнату, а сирота, и крепостной к тому же. Господин же этот взял да и выкупил его у теребеньковского барина, и вольную дал, наказав при том быть у знахаря заместо сына и учиться как следует святому лекарскому искусству…
В общем, хорошо зажили. Грех было жаловаться. Ели сытно, Тришку приодели – девки на него заглядываться начали. И хотя тосковала по-прежнему Тришкина душа по далеким странам, все же понимал он, что прежде надо и впрямь делу выучиться, да и старика Игната, ставшего ему теперь отцом, тоже бросать не след. Ничего… жизнь впереди, все успеется.
По прошествии года стало казаться, однако, что Тришка вскоре вновь осиротеет и желанную свободу получит куда как раньше чаемого. Игнат сам начал прихварывать, сох прямо на глазах, и собственное уменье старику нисколько не помогало. Все чаще он леживал среди бела дня, сделался раздражительным, из-за всякого пустяка ворчал часами, и однажды вдруг Тришке и скажи:
– Выбрось ты этот горшок! – (А тот, с кустом бальзаминовым, так и стоял у него в горнице на окошке). – Видеть не могу, с души воротит.
Удивился Тришка, но унес его к себе в каморку. Ненадолго, правда, – назавтра же забрел туда за чем-то Игнат и опять осерчал.
– Я же сказал – выбрось! Чтобы и духу в доме не осталось!
До слез было жалко пареньку горшка – ведь тот служил памятью о прекрасных видениях, навеянных сон-травой, и царстве дивного света, при одной мысли о котором у Тришки все еще захватывало дух, – но ослушаться старика он не смел. И, подумав немного, снес горшок с бальзаминовым кустом в подарок Наденьке, зазнобе своей.
Наденька от него любому подарку была рада.
В тот же вечер, сидя у окна, поглаживала она ласково пышные листы бальзаминовые и, глядя на ясный месяц, мечтала о том, как разбогатеет вдруг Тришка, выкупит и ее у барина, и поженятся они. И заживут ладком… и подарит ей Тришка шаль… ох, и шаль… такую, как у барышни теребеньковской, – белую что снег, алыми цветами-маками расписанную, из дорогой камчатной ткани, да с кистями-бахромой!
Мысленно она уже плыла в той шали по деревне лебедем, и подружки кругом от зависти чахли, когда окликнула Надюшу маменька и велела спать ложиться. Очнулась девушка от сладких грез и увидела, что оглаживает, будто кошку, шаль белоснежную, маками расписанную. Подарок Тришкин… Еще слаще сделалось у Наденьки на сердце. Улыбнулась она, прижала шаль к груди, да так, с обновкой в обнимку, и спать улеглась.
Через день увидал ее Тришка в этой шали.
– Откуда
