что что-то не так, первым начал прощаться, потянув за собой уже совершенно невменяемого Славика, который не желал уходить ни под каким видом и бессвязно славил домашние кинотеатры. Когда наконец гости ушли, он и она не знали, что делать. Молчали. Он очищал стол от бутылок и тарелок. Она наполняла посудомойку. Это было как-то по-домашнему, словно они давным-давно настоящая семейная пара и понимают друг друга с полуслова. А ведь это одна из картинок будущей счастливой жизни, которые представлял себе Никита там, в горах. Да только картинка оказалась в картонной рамке, непрочной. Его вина – он эту картинку представил, а Даше о ней не рассказал.
Никита никак не мог решиться войти в спальню. Даша крикнула:
– Смелее, сержант! Ссориться завтра будем!
Утром он ушел, когда она еще спала.
Подходя к своему подъезду, Никита увидел на лавочке своего единственного соседа среди обитателей дома, которого он знал в лицо и по имени, – Филиппа Арсеньевича. Вернее, по ногам. У него нет то ли одной ноги, то ли обеих, Никита никогда не присматривался. Сидит он целыми днями на лавочке, смотрит с тоской на тюремную бутырскую стену и философствует. Арсеньевич еще при Сталине служил в органах, но никогда не признавался, где точно и чем занимался. Современная жизнь его раздражала.
– Вот скажи мне, Никита, – спрашивал обычно он, – что есть жизнь человеческая?
– Суета и маразм, Филипп Арсеньич.
– Мал ты еще. Жизнь есть духовная субстанция, помещенная внутрь физической.
– Это в нас, что ли?
– В вас…
После этого Филипп Арсеньевич переходил обычно на глагольный посконно русский стиль с многочисленными предлогами «в» и «на». Никита любил его слушать. Он – единственный объективный критик нашей непростой эпохи, хотя какие эпохи простые. Вместе с Никитой Филиппа Арсеньевича слушают местные кошки и коты. Он за это угощает их часто валерьянкой. Его бабка пить ему не разрешает, а с собой на лавочку дает всегда пузырек с настойкой. Для успокоения его философских буйств. Но Арсеньевич валерьянку отдает котам, а за бутылкой посылает кого-нибудь из соседей. И сидят Арсеньевич с котами до позднего вечера, соображают и ведут умные беседы.
– Никита! Вернулся, сосед?! – Арсеньевич даже попытался приподняться. Он был действительно рад.
– Вернулся.
– Это хорошо. Мы победили?
– Смотри телевизор, Филипп Арсеньич. Там все объяснят.
В голосе Никиты не было ни тени злорадства, и Арсеньевич это понял:
– Правильно, не наше это с тобой дело – политика. Живой – это главное. А настроение? – понимающе прищурился Арсеньевич.
– Честно скажу, не разобрался.
– Ну, солдат, ты иди, поспи, а вечерком подходи, потолкуем. Хотя тебе сейчас не до стариковских разговоров.
Никита пообещал прийти, если сможет.
К одиннадцати утра к подъезду подъехал
