части был искреннее Сталина и поэтому московские пионеры его больше знали, как «дядю Колю», чем ведущего члена правящей верхушки в Кремле.
При всем фанатичном преклонении перед Марксом и Энгельсом (в вопросах философии Бухарин ставил Энгельса выше Маркса), он не был, однако, ни начетчиком, ни «цитатным» марксистом. Западноевропейскую после-марксистскую экономическую, философскую и социологическую литературу он знал не хуже любого университетского профессора. Весьма склонный к абстрактному теоретизированию в области политической экономии и социологии, он был «ищущим» марксистом типа Каутского и Плеханова и популяризатором Маркса («Азбука коммунизма», «Теория исторического материализма») на большевистский лад. Отсюда и амбиции у Бухарина были солидные – он считал себя призванным модернизировать марксизм как в политической экономии, так и в философии, применительно к условиям начала XX века. Экономическая работа на эту тему была начата Бухариным еще при Ленине, но потом отложена из-за дискуссии с Троцким, а философскую монографию в том же плане Бухарин закончил уже в одиночной камере на Лубянке, о чем мне рассказывал, тоже в тюрьме, один из его соседей по камере.
Экономическая работа Бухарина после смерти Ленина так и не увидела свет, если не считать введения к ней, опубликованного как самостоятельный труд («Маркс и современность»), кажется, в 1933 году в сборнике Академии наук СССР, посвященном пятидесятилетию смерти Маркса. Но и этот труд, пройдя через фильтр Сталина, стал неузнаваемым – и все «антимарксистские ереси» Бухарина были просто выкинуты, в авторский текст включена всяческая отсебятина бдительных цензоров Политбюро (Мехлиса, Митина, Юдина…).
Второй раз я увидел Бухарина на новогоднем вечере под Москвой в 1928 году. Когда мы с Сорокиным прибыли туда, он вел довольно оживленную беседу в одной из соседних к залу комнат. Не помню, о чем велся разговор, но хорошо помню, как его прервал грузно ввалившийся в комнату человек, одетый в косоворотку с самыми причудливыми узорами. Подпоясанный ярко-красным кушаком, в длинных легких сапогах, с черным, загорелым, слегка монгольского типа лицом кочегара, он, собственно, и напоминал не то кочегара, не то промотавшегося татарского купца.
Человек властным движением руки указал на дверь в зал:
– Прошу к столу!
Сейчас же из всех боковых дверей люди двинулись туда. Места за большим длинным столом занимали без всякой церемонии – кто, где и с кем хотел.
Потушили электрический свет и зажгли свечи. Огромные стенные часы в дубовой оправе показывали без пяти двенадцать. Человек-кочегар занял хозяйское место, посмотрел на свои карманные часы и повелительно произнес:
– Товарищи!
Все встали. Шум моментально прекратился. Как бы спеша, тикали часы, словно свидетельствуя о бешеном беге времени. Человек говорил скучно, вяло, без блеска…
– За счастье
