опьянен внешностью Ларисы… Так неопытный моряк не угадывает в случайном облачке вестника бури.
Грин Тимофеевич предложил соорудить из двенадцатиметровой клетки будуар. Лариса согласилась: будуар так будуар. Звучит красиво. В итоге из клетки получилась просторная кладовка. Но когда в упрек художнику Мамаеву родился Матвей, вновь возник вопрос о нестыдной детской. Но было поздно: кабинет зажил своей особой жизнью. Лариса это понимала. В итоге из кладовки и впрямь получилась нормальная детская комната. Мотька к ней привык и по мере взросления обустраивал по своему вкусу. А со временем водил туда девиц (после отъезда сына Грин Тимофеевич нашел в шкафу дюжину пачек с «доказательствами», которыми, в дальнейшем и сам охотно пользовался, не пропадать же добру). Во время редких телефонных переговоров с Америкой Матвей не столько беспокоился о здоровье отца, сколько интересовался сохранностью какой-то техники в «детской комнате». Весь пошел в свою мамашу: и внешностью, и натурой…
В кабинете, как обычно, стоял полный кавардак. Первое время после ухода Зои Грин Тимофеевич еще пытался сохранять порядок. Но потом опустил руки, устал бороться. Вещи, наглея изо дня в день, точно живые, появлялись в самых неожиданных местах кабинета, словно издеваясь над пожилым хозяином. Только вчера древний энциклопедический словарь смирно стоял в шкафу, а сегодня развалил свои неуклюжие черные тома на пыльной спине дивана. Вперемежку с желто-красным томом Шекспира и синим сборником пьес Ануя… Хотелось спросить себя: что он искал в этой архаичной, даже для советского времени, десятитомной энциклопедии? Что?! Не помнил… И при чем тут Шекспир? А пьесы Ануя! Что он – сличал их, что ли… Антикварный письменный стол на шаровых дубовых ножках, похожий на коренастого мужика в бриджах из английского романа с иллюстрациями, был завален бумагами. А флакончики с глазными каплями, что разбрелись среди бумажного развала? Вообще в квартире хранилось множество лекарств, и в самых разных местах, даже в туалете…
Десятки фотографий – семейных и дружественных – смотрели со стен на этот бедлам со снисходительным удивлением. Среди фотографий зияло несколько проплешин – пустоты от снимков, отобранных Ларисой перед отъездом. Грин Тимофеевич по ним не очень сокрушался. Он не пылал любовью к родственникам жены, особенно к ее матери, даме внешне величавой, но глупой и злой. Бывало, она и прикладывала руки к своему мужу, тихому инженеру, не стесняясь посторонних, а тот, горшок, только улыбался и выражал наивное великодушие. Во время ее похорон тесть рыдал навзрыд, как дитя. «Видишь, как надо любить», – прошипела в ухо Лариса на кладбище. «Когда и ты, не дай бог, помрешь, я залью слезами весь погост», – не удержался Грин Тимофеевич. Вскоре папаша Ларисы и сам сыграл в ящик, но фотку его Лариса забыла взять с собой, оставила на стене. Грин Тимофеевич сам ее убрал, как говорится, положил конец многолетнему игу…
Особой достопримечательностью кабинета, несомненно,
