никто уже не помнит об этом. Марека с детства свято верила: в этой квартире обыкновенных вещей быть не может. Поэтому приняла самое активное участие в перемещении подушек на помойку. Их аккуратно сложили за мусорными баками, в стороне – вдруг кому-то еще в хозяйстве пригодятся. А ночью, около двух часов, когда все уснули, Марека тихонько спустилась во двор. Фонарик не понадобился, полная луна светила как большая белая лампа. «В Архангельске сейчас как днем светло, и я вряд ли смогла бы так, увидят и засмеют», – подумала Марека и аккуратно провела бритвой по засаленной поверхности подушки. Оказалось, что хрустел и перекатывался рассыпавшийся в песок поролон, который прилипал к рукам и имел весьма неприятный запах. Ночная помойка под полной луной и процесс поиска сокровищ раззадорили Мареку. Она обошла двор, слазила по пожарной лестнице до третьего этажа, спугнула кошку на балконе и спустилась обратно, потому что выше был прибит железный щит. Выходить на Садовую не захотелось, по шуму было понятно, что в городе жизнь не затихает даже в этот поздний час. В арке показались пошатывающиеся мужские силуэты, и Марека поспешила вернуться домой.
Луна светила в окно: Моисей, прищурившись, задумчиво смотрел в небо со своей стены.
– Ну что, не нашла ничего?
Раньше он никогда не говорил, но Марека не удивилась. Она была уверена, что рано или поздно это произойдет. Голос знакомый и слышен не снаружи, а откуда-то изнутри, как будто в наушниках: его хорошо слышно, а саму себя и все остальное – тихо-тихо.
– Не нашла.
– Там и не было ничего. Подушки-то не наши. Софа старая, а это барахло кто-то из приезжих притащил. Может, от соседей или тоже со свалки. За всем не уследишь. Я боялся, что там внутри клопы или тараканы – не люблю эту живность, просто терпеть не могу. По мне они разгуливают как по обоям… – Моисей нервно закашлял, а Марека поежилась, вспоминая, как бесстрашно шуровала рукой в сухом поролоне. – Куда старый атласный матрас вынесли, не помню. Не уследил…
– А там было что-то?
– Было. Фотографии, письма, бумаги. Анечка сама зашивала после того, как Фаину арестовали. С этим покушением шуму очень много было, всю родню, что в Москве жила, на Лубянке держали, все молчали, плакали. Анечка черная ходила. Я ей говорю: не мучайся уже, сожги, здесь не убережешь ничего. А ей жалко: семейный архив, память. Предупреждал ее, что эта анархистка Фаина до добра не доведет. В этой молодой женщине столько злости! Откуда в ее годы столько злости? Или не предупреждал, а только хотел? Анечка чуть не молилась на нее: «Фая умница, Фая то, Фая сё», а та столько бед в наш дом принесла. Куда матрас делся – не помню. Спроси у Рути. Хотя она не скажет. Она трусливая, даже такую ерунду помнить боится. Жалко ее, вся жизнь кувырком как-то, все покоя найти не может.
– Постой, я не успеваю. Фотографии, Анечка, Фаина, покушение, бабушка… Давай по порядку. Значит, я не ошиблась, значит, ты можешь мне всё рассказать. А показать? Ты со всеми разговариваешь? Они тебя тоже
