такая-то теория. Горе тому, кто осмелился бы пойти дальше! Критикуй внутри – сколько хочешь. Но критика, выходящая за известные пределы – воспрещена… Нет ничего более опасного для культуры, чем такое положение вещей».
Жид допускает, что многие русские рабочие в сравнительно убогих условиях искренно считают себя счастливыми, как верят и в то, что многие молодые советские интеллигенты искренно считают себя свободомыслящими. Но счастье это основано на «надежде, доверии и невежестве». Русский рабочий убежден, что во всем мире условия много хуже, чем в СССР, – и власть тщательно поддерживает это его убеждение. Хуже будто бы не только материальная сторона существования, – хуже, беднее, слабее решительно все. В разговоре со студентами, изучающими иностранные языки, Жид выразил удивление, что этими языками они так плохо владеют. Один из его собеседников ответил:
– Еще несколько лет тому назад Германия или Америка могли бы кое-чему нас научить! Но теперь нам у иностранцев заимствовать больше нечего. К чему же нам их язык?
Советских граждан интересует не то, что за границей делается, а то, что о них за границей думают. Им нужны не сведения, а комплименты.
«Вопросы, которые мне задавали, так нелепы, что я колеблюсь, приводить ли их. Может показаться, что я их выдумываю.
Мои слова о том, у нас в Париже есть метро, были встречены скептическими улыбками. Один грамотный рабочий спросил меня, есть ли во Франции школы? Другой, более образованный, пожал плечами: школы-то, конечно, существуют, но во французских школах детей бьют. Он знает это наверно. А о том, что все наши рабочие нищенствуют, – нечего и говорить… Вне СССР – везде мрак!»
На каком-то броненосце в обществе морских офицеров, Жид выразил опасение, не лучше ли во Франции осведомлены о том, что происходит в СССР, чем в СССР о том, что происходит во Франции? В ответ ему возразили, что осведомление «Правды» – на безупречной высоте. Кто-то в «лирическом порыве» добавил: «Для того чтобы рассказать обо всем, что совершается в СССР нового, великого и прекрасного, не хватило бы бумаги в целом мире!»
Гостиница в Сочи производит приятное впечатление. Сад очень красив. Пляж превосходен… Но отдыхающие немедленно потребовали, чтобы я сознался, что во Франции ничего подобного нет. Из чувства приличия я не сказал, что во Франции есть по этой части кое-что и лучше, много лучше!»
Действительно, читая эти строки, можно было бы предположить, что Жид «выдумывает», – если бы только не знать московских настроений! Но рассказ французского наблюдателя абсолютно правдоподобен для всякого, кто знаком хотя бы только с советской печатью: это именно то, что в ней особенно нестерпимо. Жид в конце книги делает осторожное и глубокое замечание, что революция – это испытание человека, испытание, которого тот не выдерживает. «L’homme decoit». Каждый, кому приходилось о революции, о ее судьбе, о ее особенностях думать, знал, вероятно, соблазн именно
