в Екатеринбурге, – «очень недолго», – но хорошо помнила их беспомощность и «постоянный страх». Когда ее спросили, почему царская семья не пыталась бежать, она изумилась. «Как мы могли выйти? Как мы могли это устроить? – спрашивала она. – Люди не понимают ничего. Мы не могли свободно разговаривать. Мы не бывали наедине. Они всегда были в комнате». Солдаты были повсюду, эти «ужасные, ужасные» русские солдаты. «Они врывались в комнату по ночам… Русские солдаты – это что-то ужасное… Вы представить себе не можете… Если кто-то из них обнаруживал хотя бы малейшую доброту, его убирали… Они многое украли. Никто не следил за порядком, и они хватали что могли… Они всё время пьянствовали и отвратительно ругались… Они были ужасны. Они чудовищно вели себя с моим отцом… Мне становится дурно, когда я думаю об этом. Они гнусно ругались, обзывали его всякими словами». Люди ничего не понимают, повторяла Анастасия. Никто не может понять, что она пережила, что все они пережили. «Им не стыдно, когда я рассказываю им, как страдали моя мать и сестры», – горячо заявляла она, и все знали, что под словом «им» она понимала русских, всех русских. Но она уже сказала достаточно. Больше она об этом говорить не будет.
Так, в течение семи лет Анастасия рассказывала свою «историю» – отрывочно, в приступах гнева, отчаяния, с глубокой горечью. Барон фон Кляйст никогда не слышал «историю» полностью. В то время как он монотонно излагал подробности бегства Анастасии из России в крестьянской телеге, сама она содрогалась при воспоминании:
«Вы знаете, что такое крестьянская повозка? Нет, вы не знаете. Вы только можете это понять, когда лежите в ней с разбитой головой и истерзанным телом… Как долго это длилось? Боже мой, очень долго. Много недель. Чайковский совершил безумный поступок, спасая меня. Что я пережила! Я словно с неба свалилась. Вдруг одна, среди чужих. Они раздели меня. Я лежала в платье дочери старухи. Мою одежду спрятали. Там было много бутылок с водой. Целыми днями мы ехали по совершенно пустынным местам. Людей там не было. Одни леса. Вода была нужна мне для головы. Но никогда воды вдоволь не было».
Тут Анастасия прерывала свой рассказ и «долго плакала».
Конечно, всех интересовал один вопрос: кто такой был Александр Чайковский и как ему удалось спасти царскую дочь? На этот вопрос Анастасия не могла дать ответ. «Была ужасная неразбериха, и он увидел, что я жива. Он не хотел хоронить живого человека и бежал со мной. Это было очень опасно».
Стало быть, Чайковский был одним из охранников в Екатеринбурге?
Очевидно, так оно и было, говорила Анастасия, снова прекращая разговор о Чайковском, о Екатеринбурге, об Ипатьевском доме. «Это слишком страшно, – повторяла она. – Я не должна об этом думать». Многие из тех, кто верил, что она великая княжна, из чувства такта не настаивали на продолжении. Другие подозревали, и не без причин, что она что-то скрывает. Она однажды призналась, что на ней «лежит тяжелая вина», и, указывая на фотографию великой княжны Татьяны, сказала: «Она умерла из-за меня». Зинаида
