я их и оставила там, где были, – сказала она. – И не прикасалась к ним, мистер Франкентейн.
– Очень любезно с вашей стороны.
– Я своих господ вещи никогда не трогаю. Ни-ни. Как вам ехалось из Старой Коптильни? – Родом она была из Лондона, о чем никогда не переставала мне напоминать, но вышла замуж за человека из Оксфорда, недолго прожившего, да так здесь и осталась. – Небось туман был сильный.
– Увы, Флоренс, лил дождь.
– Вот жалость-то. – То обстоятельство, что город по-прежнему страдает от плохой погоды, казалось, было ей весьма приятно. – Зато хоть туман разгоняет. – Понизив голос, она прошептала: – А что мистер Шелли?
– У него все благополучно. Процветает в Лондоне.
– Тут о нем частенько говорят. – Она все шептала, хотя подслушивать нас было некому – Диким его считают.
– Нет, Флоренс, он не дикарь. Он человек мыслящий.
– Вот, значит, как это называется? Ну-ну. – Взявши мой сундук, она втащила его в спальню и принялась распаковывать мои рубашки и прочее белье. – А это еще что такое?
Услыхав ее вопрос, я тотчас понял, о чем она говорит. Среди белья я запрятал для сохранности небольшую, безупречно выполненную во всех тонкостях модель человеческого мозга, купленную мной у аптекаря на Дин-стрит. Он сказал мне, что это копия мозга некоего Дэви Моргана, пользовавшегося дурной славой разбойника, которого повесили несколькими месяцами прежде.
– Ничего, Флоренс. Оставьте на столе.
– И не прикоснусь к нему, мистер Франкенлейн. Его черви изъели.
Вошедши в спальню, я взял модель в руки.
– Это не черви. Это мозговые волокна. Видите? Они подобны океанским проливам и течениям.
Как мало известно людям о человеческом организме! Не нашлось бы и одного из тысячи – из сотни тысяч, – кто задумывался бы о работе мысли и тела.
– Это противно естеству, – сказала она.
– Нет, Флоренс, это само естество. Вот это, полагаю, зрительная доля.
– Негоже вам, сэр, такие вещи мне рассказывать. – Она смотрела на меня с ужасом. – Я про такое и знать не хочу.
– Сумей мы развить эту область, мы способны были бы видеть на много миль окрест. Разве это не было бы великим благом?
– Ну уж нет. Чтоб глаза наружу выскочили? Господи помилуй!
Я положил модель на рабочий стол, устроенный мной у окна комнаты.
– Боюсь, Флоренс, что вам предстоит и дальше пребывать в невежестве.
– По мне, сэр, и так хорошо.
Тогда мне не пришло в голову, что в словах Флоренс присутствовала некая инстинктивная правда: естественные чувства людей, сколь грубо ни выражаемые, были по-своему справедливы. Но к тому времени я уже навсегда отстранился от обычных стремлений человеческих. Мой ум заполняла собой одна мысль, одна идея, одна цель. Я желал достигнуть большего, куда большего, нежели мое окружение,
