делает. В данный момент он занимается прибором, у которого, если мне позволено будет так выразиться, цилиндрические глаза. С его помощью возможно будет ясно рассмотреть мельчайший предмет.
– Меня бы это чрезвычайно заинтересовало.
– Вот как? Что вы изучаете в Оксфорде, мистер Франкенштейн?
– Меня занимают тайны человеческой жизни.
– И только-то? – Он улыбнулся мне. Я не мог себе представить, что он способен рассмеяться.
– Именно так я узнал о нервных окончаниях глаза.
– Выходит, вы анатом? – Внезапно он сделался чрезвычайно мрачен, словно я вторгся в некое приватное дело.
– Не совсем. Это не главное мое занятие. Не могу похвастаться особым умением.
– Известно ли вам, как долго остается живым глаз, вышедши из своей оправы?
– Понятия не имею. Вероятно, несколько минут…
– Тридцать четыре секунды. После чего свет его угасает навеки.
– Откуда вам это известно?
– Оказавшись вне глазницы, высыхают они крайне быстро. Не спрашивайте меня, откуда мне это известно.
– Но что, если держать их в водном растворе – что тогда?
– Тогда, мистер Франкенштейн, сочтут, что вы задаете слишком много вопросов.
Он принялся очень медленно есть хлеб и мясо, лежавшие у него на тарелке.
Мне вспомнилась фраза из Теренция.
– Ничто человеческое мне не чуждо, мистер Армитедж.
Не ответив, он продолжал жевать мясо. То была, помнится, телятина, обвалянная в сухарях, как принято у меня на родине. У меня она не вызывала аппетита. То и дело он посматривал на меня; взгляд его не выражал ничего особенного помимо спокойного наблюдения. Наконец он заговорил:
– У моего отца есть занятный подмастерье. С четырнадцати лет он работал на доктора Джона Хантера. Известно ли вам это имя?
– Да, и очень хорошо.
Слухи о репутации Хантера – хирурга и анатома – дошли до меня еще в Женеве, где была переведена на французский его «Естественная история зубов».
– Доктору Хантеру, мистер Франкенштейн, прекрасно удавалось изучение тела. Он превратил это в свое ремесло.
– Да, я об этом читал.
– Хирургом он был превосходным. Мой отец видел, как он изъял камень из желчного пузыря менее чем за три минуты.
– Неужели?
– И пациент не умер.
Армитедж опять сосредоточился на своей тарелке – теперь он с нарочитой неспешностью подтирал на ней крошки куском хлеба, смоченным в вине.
– Тот камень до сих пор хранится у моего отца.
– Пациенту он был не надобен?
– Нет. Доктор Хантер называл его кладом.
– Но что же произошло с глазами?
– Я же говорил вам. Пациент остался жив – к немалому своему удивлению.
– Не с его – с теми глазами, что сохранялись
