она мечтает стать как Любовь Орлова: в блестящем купальнике перед глазами замерших зрителей споет свою «Мэри-Мэри – чудеса…». И, отбросив шляпу с пером, начнет медленно опускаться в пушку. А потом – ба-бах! – полетит под купол цирка. В зале сидят папа и мама, хлопают. Папа – в костюме, выбритый, непьяный. Мама – с новой прической, в цветастом шелковом платье, которое она уже давно не надевала. После представления папа купит торт и лимонад и все вместе придут домой. Аллочке отрежут самый большой кусок торта с розочкой. Будут есть торт и смеяться. Затем папа подхватит Аллочку под мышки, перенесет к центру комнаты, подложив свою огромную правую ладонь ей под живот, а левую – на спину, и начнет кружить: «Полетели – у-у-у!». Руки – в разные стороны. Перед глазами замелькают стол с недопитым лимонадом, мама, комод. Потом Аллочка снимет блестящий купальник, отколет бумажный цветок и разложит кресло, на котором спит. Тихонько подойдет мама, сядет на краешек, и Аллочка-доня повернется на бочок, чтобы мама погладила ей спинку. И поцеловала в шею, туда, где персиковый пушок косички.
Завтра – выходной. Аллочка проснется от щебетанья птиц и побежит в комнату родителей. Заберется к ним в теплую постель, посередке, так, чтобы с одной стороны – папа, с другой – мама. Папа будет ее гладить и немножко с нею баловаться, продолжая разговаривать с мамой, о чем угодно: на заводе новый бригадир… пора консервировать помидоры… на могиле отца нужно поставить ограду…
Она помнит дедушку Бориса: лысый слепой старик лежал на диване, укрытый темным одеялом. Иногда что-то насвистывал – из сложенных трубочкой губ вылетали мелодии. Но чаще молчал или кашлял. Она запомнила его пальцы: длинные, костлявые, крепко держащие край одеяла, словно кто-то собирался это одеяло у него отнять. Когда они оставались дома вдвоем, дед подолгу лежал молча, а потом вдруг спрашивал, какая сегодня погода или какого цвета у нее глаза. Слушал не моргая, лишь изредка его сухие губы шевелила малозаметная улыбка. «Ты цикавая», – произносил он.
Втайне, чтобы никто не знал, она называла его «дед Борис – председатель дохлых крыс». И хихикала, тихонько передразнивая. Мама не разрешала близко подходить к деду, говорила про какую-то туберкулезную палочку, от которой якобы можно заразиться. Возле кровати на табуретке стояла его посуда, под подушкой лежало полотенце. Но никакой палочки у деда Аллочка не видела.
Еще она помнит, как папа и мама брили деда, когда тот обрастал щетиной на лице и ежиком на макушке – ну настоящий председатель дохлых крыс! Родители намыливали сначала его лицо, сбривали, затем – голову. Когда брили голову, дед как-то странно оживлялся. Просил, чтобы осторожней на темечке, потому что на темечко ему трое суток подряд лили ледяную воду – по капле, по капле, суки! – когда пытали на допросах в Лукъяновской тюрьме… Дед плакал, как ребенок, тер руками свои слепые глаза, начинал сильно кашлять и орал, чтоб ему дали водки. Укладывая, мама его успокаивала: «Ну не надо, ну успокойтесь», водку, однако, не давала. Подсовывала к его рту кислородную подушку, трубку от которой дед сначала выплевывал, но мама слезно упрашивала. Дед брал и, наконец, умолкал. А папа уходил из дому и возвращался поздно.
