перемен!» – как было не слышать бывшего кочегара? Окончательно и безнадежно, у всех на глазах, продолжал разрушаться старый, худой, может быть, но привычный, мир. Ничего не осталось в хозяйстве. Техника не на ходу, площади без посевов. И опустевшие, как в войну, изваяния – боксы, ангары, служебные помещения. Все, что осталось Сергеевичу, – руководителю этих руин. И картина полная.
Держава бросала Сергеича и миллионы других, на «подножный корм». Беднел, опускался, терял себя тот, кто Державе верил. А верить привыкли.
По этой причине и сон назывался «Хер-сон!» Работники ОПХ перешли на подножный корм, растащили технику, шифер, резину, металл и стекла – все, что можно было бы сделать бартером в элементарных и мелочных сделках – на жизнь. Но и зарплату просить уже не приходили: зачем ноги бить понапрасну?
«Хер-сон!» потому еще становился плохим и насущным делом, что директору нужно было кормить семью. Тут он был на пределе, не знал, как и все, – что делать? Но, теперь: «Все находится в нас!» – тут разве, Цой не прав?
Крушение общества и экономики, от которых веяло страхом; которые переживал он серьезно: за ОПХ, за себя и людей, за семью – того страха не стоили. Сергеич сошелся с Виталиком, и забывал, что еще недавно, не мог прокормить семью. Уже мог поменять машину. И думал о том, чтобы сахар, полученный в счет аренды, под видом зарплаты давать народу. А народ догадается сам – отвезет через поле в Россию, куда и Виталик, – и будут деньги…
«Все находится в нас!» Не верил бы в это, уставший как все, в меру честный, Иван Сергеевич – но пройдоха Виталик принес свою правду, и убедил в непререкаемой силе. «Да за него нам молиться надо!» – думал, имеющий совесть, Иван Сергеевич…
Беднеет и опускается тот, кто Державе верит. Сергеич ей больше не верит. Виталик пришел и отменил эту веру. Дай бог…
***
В казенном заведении, где суетились служивые люди, шурша документами и разновалютной денежной массой, Лахновского не забывали, а он, почему-то забыл. Забыл, почему-то дорогу в отдел государственной службы, в котором «сердечность чиновника» проявлялась на голову выше, чем во всех прочих отделах и службах.
«Что-то случилось?» – гадает чиновник, готовый как прежде, и впредь «сочувствовать» сахарному бизнесу Лахновского. Менее гордым в таких обстоятельствах выглядит тот, кто звонит первым. «Пусть буду первым, менее гордым – клиентов терять, это хуже…» – вздыхает чиновник и тянется к трубке.
– Альфред Петрович, Вы? А Вы меня узнаете?
– Конечно. Что Вам, дорогой?
– Как здоровье Ваше, дела?
– Ничего, слава богу.
– Очень рады за Вас. Очень. Да, вот давненько что-то, не беспокоите нас. Мы хотим напомнить, что как всегда будем рады помочь Вам.
– Бог мой, да разве я сомневаюсь? Нет, я Вам верю, и процветания искренне Вам желаю.
– Спасибо… – помялись в трубке.
– А вот что скажите-ка, друг мой, – просит Лахновский, -Вы ставки за свой документ не меняли?
