ГИИИ закончилась в июле 1930 г. Ю. Тынянов, Б. Эйхенбаум, С. Бернштейн, Б. Казанский и др. были уволены «как идеологически непригодные для руководства по подготовке кадров», а ГИИИ был реорганизован в Государственную академию искусствознания (с новым составом сотрудников)”[85].
“Ученые, вычищенные отовсюду за немарксистские убеждения, лишаются права быть напечатанными, – писал Якобсону 3 октября 1930 года. Н.С. Трубецкой. – Имена их сообщаются во все редакции и во все отделения Госиздата, и зорко следят за тем, чтобы они и под псевдонимом нигде не печатались. <…> Таким образом, многие из ученых, вычищенных по той или иной причине, должны почитаться умершими для науки. <…> От формализма мало что осталось. «Литературный быт» переключается в стремление изобразить литературу как основной вид производства, с применением к ней всей методологии учения о промышленности. Словом, стремление сохранить свое лицо все-таки есть, но в то же время марксизм засасывает”[86].
29 июля того же 1930 года Сергей Бернштейн получил следующее уведомление.
С.И. Бернштейну.
Настоящим сообщаем, что согласно постановления
Подкомиссии по чистке ГИИИ от 4/ VII-30 г., Вы подлежите снятию с работы в Институте.
Приложение: Выписка из протокола Подкомиссии
по чистке.
Зам. Директора ГИИИ С.М. Цыпорин
Зам. Ученого Секретаря К.П. Извеков
Верно.
Зам. Зав. Канц. [подпись] Иванов
Быстро управились! Постановление послушно и поспешно вынесли в тот же день, когда “Красная газета” велела профессора вычистить, а номер журнала со статьей, прославляющей КИХР и его, на тот момент уже бывшего руководителя, вышел в свет днем позднее. Что это – оплошность или сознательная смелость, которая в то время дорогого стоила? Если смелость, попытка встать на защиту научного проекта, тогда объясним и оправдан захлебывающийся от восторга тон.
Приговор “Красной газеты” институтом был приведен в исполнение с особой жестокостью: Сергея Бернштейна не только уволили, но и отобрали коллекцию, над созданием которой он работал десять лет, под тем предлогом, что валики являются “собственностью института”. Свалили “собственность” в сырой подвал, где бесценные валики медленно и неуклонно разрушались, пока в 1938 году не были перевезены В.Д. Дувакиным в Москву, в Государственный литературный музей.
– Это было <…> собрание, в котором было 800 с чем-то номеров. Я это собрание принял и перевез в Литературный музей в Москву, – рассказывал 5 мая 1972 года моему отцу Виктор Дмитриевич Дувакин. – Перевез буквально, так, при помощи только вокзальных носильщиков, на своем горбу. Я купил 12 чемоданов, взял стружки в магазине, уложил эти валики и в “Красной стреле” положил наверх и потом также в Москве перевез на Моховую, в Литературный музей, к Бонч-Бруевичу…
– Причем
Письмо от 3 октября 1930 г. – N.S. Trubetzkoy’s Letters and Notes. The Hague; P., 1976. P. 174–175. Цит. по:
