что бы я стал делать, если бы в это время на коров не напустились галопом какие-то люди. Люди были волосатые, грязные, в коровьих шкурах, и кони у них были не лучше. Все они вытаращились на меня – и люди, и кони, и коровы, – и один из всадников был вылитый печатник, работавший на печатном станке в суде на нашей улице.
От этого мне стразу полегчало. Я не думал, что это и есть наш печатник, конечно, это был не он, но мы с печатником прекрасно ладили, и я решил, что и с этим его оттиском полажу.
– Привет, – сказал я. – Вам, случайно, не нужен мальчишка-подручный?
Он улыбнулся – косматую бороду прорезала широкая полоса. И ответил мне. Тут меня ждал новый удар. Тарабарщина. Я ни слова не понял. Здесь говорили совсем на другом языке.
– Ой, мама! – закричал я. – Ну, я Им это припомню, в лепешку расшибусь, а припомню!
На самом деле волосатые всадники обошлись со мной хорошо. В каком-то смысле мне повезло. Некоторым скитальцам поначалу приходилось куда как хуже. А я стартовал совсем неплохо – с поправкой на трудности перевода. Всадники подсадили меня на коня за печатником и поскакали вместе со мной и с коровами туда, где жили. А жили они в шатрах – у них было много-много больших пахучих кожаных шатров, на которых кое-где остались клочки шерсти. Столб дыма поднимался от очага, на котором они готовили. Я подумал, что здесь, может, и ничего. Сказал себе, что это приключение такое, даже интересно. Но вот их Предводительница была просто жуть. Огромная толстуха, которая вся колыхалась на ходу, а голос у нее был как паровозный гудок. Она вечно ругалась. Отругала всадников за то, что притащили меня, потом меня – за то, что непонятно говорю и странно одет, потом огонь за то, что горит, и солнце за то, что садится. По крайней мере, я так решил. Первые слова их наречия я начал разбирать только через несколько дней.
С тех пор я научился быстро схватывать языки. В голове складывается этакая система. Но тот язык был что-то с чем-то: шестнадцать слов со значением «корова», и если скажешь не то, все покатываются со смеху, да я и не особенно старался, честно говоря. Я не думал, что здесь задержусь. Я собирался Домой. Да и то, что учить языку меня взялась самолично госпожа Предводительница, мне не помогло. Она считала, что, если меня достаточно громко ругать, я начну хоть что-то понимать просто от громкости. Мы садились по-турецки напротив друг друга, она ругалась на грани визга, а я кивал и улыбался.
– Давай-давай, – говорил я, а сам все кивал с умным видом. – Ори на меня, старая кошелка.
Это ей нравилось – ведь я вроде бы старался, – и она орала громче прежнего. А я только улыбался.
– А еще от тебя воняет, – говорил я. – Хуже распоследней коровы.
Зато я не спятил. А у нее появился интерес в жизни. Жить на этом стойбище скотоводов было очень скучно. Единственное развлечение – когда какой-нибудь бык вдруг взбесится или на горизонте покажется другое пастушье племя. Все равно мне приходилось постоянно и настойчиво напоминать себе:
