Эх ты, сухарь. Вот оно и выходит, что из нашей дружбы одна мука. Чужой ты какой-то стал, Иваныч, как ентот месяц. Ни тепла от тебя, ни холоду. Вот тебе и весь мой сказ. А ну, двигай отсель, а то клюну кулаком в морду. – Худяков с грохотом и со шпорным лязгом сбросил ноги с сосновой чурки.
– А я не во гнев скажу, – Щербаков лишь хмыкнул в кулак. – Нельзя из сухаря турецкого щербету сделать. Ну чо ты ко мне завязался? Карактер у меня таков. Ужель не чуешь?
– А мне Панас брехал даве, что ты со мной водишься только из-за того, что мы с тобой земляки, с Урала, значит.
– А ты и уши разаршинил. Ему только брехать… Пана-ас! Хохол – он и есть хохол. Дивно, что мало только наврал. Для него мы все кацапы61, он и в походе на сало жмется, как баба на тряпку. У него и советы-то зачинаются со слов: я вам, хлопци, не советую.
– И то верно. – Худяков, алея ушами, кивнул головой, насупился на себя и принялся постукивать палкой по головне в кострище, сбивая раскаленные, фыркающие угольки. Вдоль складов поплыл аромат ладана. Казарма, как и другое жилье, топилась «душмянкой», аляскинским кипарисом, коего вдоволь родилось и тут, на вечнозеленых берегах Калифорнии.
– А я уж и вправду подумал, Иваныч, что ты только восхищаешься предчувствием моей смерти, – через минуту простодушно заявил Сергей.
– А я всегда думал: ты не боисся смерти. – Николай прислушался к ночи, к тихому миру теней и бликов жемчужной луны.
– Не боялся, пока не полюбил. Мне теперь и жизнь, и деньги во как нужны! Вот сколь, Иваныч, мужик может прожить без еды?
– Черт его мать знает… Ну месяц, полтора… Может быть, два… Бог миловал, не пух с голоду.
– А без бабы?
– Я сим вопросом не мучусь, привык без них… как уж сложится. Змеиное это дело – бабы…
– Экая ты всё же взлайка, Иваныч! То тебе не понять, что тепла ты ихнего, любви да запаху не знаешь. Потому ты и хмурый вечно, что ненастный день… И еще… – Худяков выдержал паузу, обратив на себя внимание хорунжего, и доверительно шепнул: – А ежели по совести… Боюсь я, Николай Иваныч, войны с испанцами… Крепко боюсь… Жестосердие, вот крест, раньше родилось их самих. Уж как своих казнят… ой, люто!
– Эт в точку, – Щербаков распоясал кисет. – Мы за-были об испанцах, ан оне о нас нет. Ежегод на русского мужика зуб точили, а нонче в открытую ереститься62 начали.
– Вот-вот! Когда наш есаул пришел от ихнего губернатора и сказал, что дело «табак», возвращамся, братцы… Веришь, у меня чуть в грудях сердце не разорвалось… Война, значит?..
– А оно и рвется, где тонко, – хмуристо буркнул в ночные усы хорунжий и подцепил из костра уголек. – Черт бы побрал их всех, вместе с попами ихними.
Казак набожно перекрестился:
– Да простит меня за сии слова Иисусе Христе. Не-вольник – не богомольник. Ведь как получается, Сергуша, –
Кацап – прозвище, издревле данное в Малороссии великорусским мужикам. Представляет испорченное «як цап», т. е. «как козел», – намек на бороду, которую малороссы бреют. (Прим. автора).
Ереститься – сердиться, задориться, лезть в драку (сибирск.). (Прим. автора).
