надеется дожить до такого почтенного возраста, видя себя самого, максимум, шестнадцатилетним. Зачем люди вообще живут? Корова Белка, к примеру, дает по восемнадцать литров молока в день, и за свои пятнадцать коровьих лет принесла хозяйке шесть телочек и трех бычков. Корове есть чем в жизни заняться, хотя ей и не понять, почему Витьке, сыну хозяйки, нравится лежать часами без сознания поперек дороги, мордой в пыльную лебеду; потом, правда, сознание к нему обратно приходит, иначе он не сгреб бы вырученную за проданное молоко мелочь, а молоко он, кстати, не пьет. «Зараза какой, – говорит про него мать, – уж лучше бы женился…»
Как-то, проскочив на велосипеде мимо привалившегося к забору Витьки, Валька затормозил и осторожно огляделся: на траве валялась всамделишная голубенькая тысяча. Он никогда раньше не держал в руках таких больших денег и был почти уверен в том, что обожжет себе пальцы, стоит ему только коснуться перегнутой пополам бумажки. Но эта трусость тут же уступила неизвестно откуда взявшейся победоносной жадности: «Моё!» Валька тут же и схватил бы тысячу и погнал бы на велосипеде дальше, если бы не внезапно застигший его придирчивый, из-под опухших век, витькин взгляд. «Бери, сволочь, – с явным усилием пробормотал Витька, будучи не в силах шевельнуть рукой или ногой, – бери, а то убью!» За забором нехотя тявкала от жары дворняжка, сонно мычала, в ожидании дневного пойла, корова, но Валька слышал только стук своего сердца, аварийно перегоняющего избыток стыда к похолодевшим босым ступням. «Я не хочу, не хочу…» – прикусив губу, слышал он где-то внутри, несясь на веловипеде к дому, и только за калиткой, с разбегу натолкнувшись на неповоротливого Брюса, понял, что, слава Богу, пронесло. А ведь завтра надо ехать на велосипеде за молоком… как ему теперь встречаться с Витькой? Надо поскорее что-то сделать, что-то хорошее…
Едва проглотив, под подозрительным взглядом матери, несколько ложек овсянки, Валька шмыгает за дверь, споткнувшись на ходу о ведро, и, потирая колено, бежит на птичий двор. Стоит жаркий июльский полдень, и вся, какая есть в клетках и на воле птица, изнемогает, с широко раскрытыми клювами, от полной неопределенности своей судьбы: то ли дадут воды, то ли не дадут. Рядом надувной круглый бассейн, с перегретым месивом подсолнечной шелухи, незрелых яблок и подернутой ряской застоялой воды, но куры, хотя и взлетают порой на крышу дома, все же ни разу не рискнули искупаться, учитывая то, что в бассейн несколько раз прыгал Брюс. Мнение кур полностью разделяют гусиные и утиные семейства, расположившиеся в тени от смородинового куста, а также несколько перепелов, неутомимо отыскивающих лазейки между заржавелыми прутьями клетки. «Куры», – думает о них Валька, вкладывая в это обобщение что-то вроде затаенной жалости: нет им в жизни никакой свободы. Он часто думает, наваливая в оцинкованное корыто распаренную нелущеную гречку и просо, откуда оно, это слово «свобода» взялось, и сдается ему, что ниоткуда, поскольку нет у него никакой возможности
