более стабильное управление; значило, наполнить ее желания, ибо ей очень хотелось иметь собственного государя. Было решено, что Камбасерес, близко связанный с Мельци, напишет ему, чтобы сделать в этом направлении надлежащие первые шаги.
Наполеон вызвал кардинала-легата в Сен-Клу и поговорил с ним ласковым, но столь твердым тоном, что кардиналу и в голову не пришло выдвинуть ни одного возражения. Император сказал, что поручает ему срочно просить папу приехать в Париж, чтобы совершить церемонию коронации; что позднее, когда будет уверен, что ему не откажут, он сделает официальный запрос; что он, впрочем, не сомневается в успешном осуществлении своих пожеланий; что, признав его, церковь будет обязана и ему, и самой себе, ибо ничто не послужит религии лучше, чем присутствие верховного понтифика в Париже по такому торжественному случаю и соединение гражданских торжеств с религиозной пышностью. Кардинал Капрара отправил в Рим курьера, а Талейран, со своей стороны, написал кардиналу Фешу, чтобы сообщить ему об этом новом проекте и попросить оказывать всяческую поддержку переговорам.
Великий канцлер Камбасерес написал, в свою очередь, вице-президенту Мельци по поводу нового королевства Италии. Первые шаги Камбасереса в отношении Мельци должен был поддержать Марескальчи, посланник Итальянской республики в Париже.
В последующие дни новый государь Франции принимал присягу членов Сената, Законодательного корпуса и Трибуната. Камбасерес, стоя рядом с сидящим императором, зачитывал слова присяги; затем допущенное к присяге лицо произносило клятву, и Наполеон, слегка приподнимаясь в своем императорском кресле, отдавал честь тому, от кого только что принял клятвенное обещание верности. Это внезапное отличие, появившееся в отношениях между подданными и государем, который накануне был им равным, произвело некоторое впечатление. Вручив ему корону в своего рода увлечении, государственные мужи почувствовали удивление при виде первых последствий того, что сделали. Но народ, пораженный неслыханной сценой, которую видел, не различая подробностей, был охвачен удивлением, переходящим в восхищение. Наполеона считали достойным наследственной власти, восхищались тем, что он посмел ее взять, одобряли ее восстановление, потому что она означала более полное возвращение к порядку, были ослеплены, наконец, свершавшимся на их глазах чудом. Так, хоть и не совсем с теми же чувствами, что в 1799 и в 1802 годах, граждане спешили отдать свои голоса за Наполеона. Голоса за утверждение наследственной власти насчитывались миллионами, при очень небольшом количестве голосов против, поданных скорее в доказательство свободы, которой продолжали еще пользоваться.
Прежде вступления в полное владение новым титулом Наполеону оставалось преодолеть последнее затруднение. Следовало завершить процесс Жоржа и Моро, который поначалу, казалось, не таил в себе особых трудностей. Если бы дело касалось только Жоржа с его сообщниками и Пишегрю, будь он еще жив, трудность была
