старик годовик. Стал он рукавами махать птиц вольных в небо пускать. Каждая птица со своим имечком тайным. Тайным, да людям знающим ведомым. Махнул старичок, да три птицы полетели. Полетели, холодком повеяли. А ещё три птицы вслед уж летят, снег да буран на хвосту держат. А уж как следующие птицы с рукавов старика спорхнули, так и снег сошёл и ветра тёплые подули, на последний раз старик годовик руками взмахнул, да полетели в небо новы птицы, птицы непростые, а волшебные да до дела пригодные. У каждой летевшей птицы – по четыре крыла, да таких крыла, что полмира накрывают за раз. А уж как в каждом крыле – по семь перьев, семь перьев двухсторонних. Одна то сторона бела как свет белый, а друга черна, как ночь северна. Вот те птицы-то путь свой по небу ясному и торят. Но то всё присказка, сказка ж впереди бежит, впереди бежит, дорожку торит.
Выбрав путь по совету, по совету мудрому, младшой брат, долго ли коротко брёл своим путём дорожкою, в поселения да в капища заглядывал, с людьми разными встречаясь горе беды перемалывал. И случилась так, что по ту пору принесла его доля путника в одно поселение людское. Вот тут-то и начало нашей сказки.
Вошёл младшой брат в поселение людское, видит пред собой людей. Но диво дивное, чудо чудное. Вроде люди, как люди. И голова есть, и руки ноги, имеются, да вот только животы у них у всех будто кто воздухом надул. Еле по земле матушке ходят, со стоном разговаривают, да часто отдыхать, переваливаясь, останавливаются. И все чего-то едят, даже дети малые и те не останавливаясь, то булки, а то и хлеба горбушку жуют давятся. Будто голод великий и ни как насытится, они не могут. Говорят жуют, и бредут по улочкам жуют, и сидят жуют хлебушек белый, оторваться ни как не могут от него. Будто жизнь их от того зависит как много они того хлебушка съедят, попотчуются. И работать-то вроде как ни кто не работает, а те кто что-то делают, и те всё стараются кусок жевать да инструментом махать. Удивился такому чуду брат младшой, да и отправился место себе искать для ночлега. Но везде хозяева и говорить-то не способные, жестами да взглядами голодными от ворот поворот показывали. Всё поселение странное прошёл молодец, притомился, но поисков своих не остановил, только всё больше задумываться начал.
На краю поселения набрёл он на домик, что в землю врос, да окошками на улицу выходил. Ни хозяйства, ни пристроек у него не было. Жила там бабушка-задворенка. К ней-то и попросился на ночлег молодец. Согласилась она на то чтобы он остался. А он тут же принялся ей и воду таскать и дрова колоть, и по прочему хозяйству помощь оказывать. Притомился за целый день, а уж за вечер и подавно, но вечером и на реченьку сходил искупаться и меленку глянул, да заприметил, что возы с зерном у той меленки, в ряды стоят, своего череда ожидаючи. Возвратившись, домой к задворенке, он уж и спать направился, да не тут-то было. Хоть сама она и тоща была собой, а стол от яств мучных прям ломился. Неудобственно стало добру молодцу нос воротить от душевного к нему расположения. Сел за стол, да и давай уплетать за обе щёки, только чует он, что-то в хлебе не так. И то попробует и это, и с квасом и без. И новую сдобу и пирог, и снова хлебный каравай куском ломает. Ан нет. И бел, он, и мягок, и на ощупь приятен, а нет в нём хлебного духа. Стал он тот хлеб под лавку кидать, чтобы хозяйку
