style="font-size:15px;"> А стук колес убаюкивает лучше всякого снотворного…
…Небо пылало.
Чужое, ожившее небо рушило из своих разноцветных туч огненный дождь. От этих прожигающих насквозь капель некуда было деться – они доставали повсюду. Жалили, словно полчища жутких ос.
Он, надрываясь, кричал ввысь, чтобы неведомые силы пощадили семью, а потоки пламени срывали кожу с лица, вспыхивающие лоскуты которой даже не долетали до асфальта, рассыпаясь в прах.
Это очень больно, когда горит лицо, вскипают глаза, горячий пар врывается в ноздри, превращая трахеи и легкие в вареное месиво. Это просто невыносимо… Но еще больнее думать и представлять, как то же самое происходит с твоими близкими. Никто не в состоянии спокойно созерцать страшные образы гибели родных людей.
Никто, кроме чужого неба.
Поэтому он кричал, разрывая голосовые связки на тонкие горящие нити. Беспомощно, неистово, яростно, дико. А причудливые многослойные тучи не обращали никакого внимания на хриплые вопли, продолжая осыпать багровыми каплями Землю. Вокруг пузырился асфальт, не выдерживая жара, дрожал сухой воздух, пылали листья на деревьях, плоть слетала с человеческих костей, оставляя обугленные скелеты распадаться на части. Безумие упавшего сверху ада невозможно было остановить.
И тогда он подставил огню грудь.
Пусть лучше перестанет биться сердце, чтобы не чувствовать этой бессмысленной пытки. Пусть остановится жизнь!
Ребра лопнули, пуская желто-рдяные струи внутрь. Боль выгнула тело дугой, завертела волчком, оборвала крик, ударив чем-то тупым по вздрагивающему кадыку. С шипением вспух под ногами асфальт, пошел темно-серыми волнами в разные стороны.
И небо расступилось, нехотя обнажая далекие звезды.
Они срывались со своих мест, оставляя за собой яркие полоски света, и накрывали все вокруг изумрудной сетью.
Он смотрел вверх.
А по пульсирующему комку сердца, по красным жилкам, по содрогающимся мышцам стекали капли. Прохладные капли летнего ливня…
Долгов встрепенулся и ощутимо приложился локтем о железный крючок, привинченный к стенке купе, – боль от удара пронзила аж до шеи. Он чертыхнулся и сел, растирая руку. Через минуту взял со стола стакан с давно остывшим чаем и сделал глоток, прогоняя волглый сгусток из горла.
За окном уже стоял пасмурный зимний день.
– Много проехали? – спросил Максим, глядя, как Фрунзик натягивает куртку.
– Через пять минут Курск.
– Срубило меня наглухо. И сны вдобавок поганые снились.
Герасимов промолчал, застегивая молнию.
– Ты же сказал, что утром будем думать, – усмехнулся Долгов.
– Утро мы уже проспали. Поздно думать. – Фрунзик тоже улыбнулся. Пригладил белобрысую шевелюру и натянул шапку. – Не знаю, Макс, встретимся ли еще… Видишь, что на свете творится. Давай прощаться, что ли.
Колеса громыхнули на стрелке. Приближалась станция.
– Давай
