над скопленьем воды под большими холмами внизу. Как раз дождь с небес перестал, перестал, и взору открыты промоины все, сколько есть, собравшиеся в совместном течении струй. Свергаются воды, кипят и фонтаном бьют воды; отсюда – беззвучны они, беззвучны, струями бегут эти воды, ровнехонько, как-то бесцветно и плоско, бегут и все разом куда-то впадают. Воды разлиты повсюду – прямо моря, океаны, и льются они во все стороны разом, да, сразу целым сплетеньем глубоких, глубоких потоков несутся и неудержимо.
Налетает долгий вихрь и волны собою вздымает. Похоже – как будто прильнула к скале одинокая чья-то поляна. И видно, как бьются о берег валы, друг друга сражая, да, бьются; в расщелину тащат друг друга, опять и опять отступают, сливаясь в одно. Сплеснувшись, свирепо поднимутся водные выси, да, выси. И кажется, словно, плывя через море, смотрю я на камни – гряды последних пределов его. А камни, свергаясь огромным каскадом, трутся один о другой, да, трутся; их грохот, их каменный, каменный рев готов потрясти небеса. Огромные глыбы то в водных пучинах потоплены разом, то схлынет вода с них, то снова проглотит, проглотит; а пенные воды потоком, потоком высоко и резко летят. Воды разлиты теперь на равнине, воды кружатся и вьются, да, вьются; огромные волны несутся в движеньи воды непрерывном и мчатся, вздымаются, скачут друг друга сшибая, сшибая; и тучи, взметаясь, гремят и гремят раскатистым ревом.
Дикие звери в испуге бегут как попало, бегут; готовы скакать сломя голову, лишь бы подальше. Тигр, пантера, шакал, носорог с дыханьем потерянным, с пастью, искаженной страхом; беркут и коршун, орел и сова то в воздух взлетают, то вниз заберутся. Лапы трясутся у них, бока распирает дыханье: куда им решаться теперь на то, чтоб добычу хватать без выбора, зря! Теперь и водные твари сушиться все лезут на мели под солнцем: одна черепаха с другою, и угорь, и сом – все в куче одной, друг на друге, то так, то так; сверкают своей чешуею, топорщатся вверх плавниками и вьются, как змеи, и вьются, как змеи.
Теперь посмотрю-ка я вдаль с середины горы. Деревья вековые там зимой цветут; горят, горят и сверкают и сверкают, да так, что зрения людей того и гляди лишат. И как блистательно цветут! Как будто звездные гряды! Мне ни за что их не изобразить до полноты. Кориловы чаши густейше-густы, каштаны цветут, прикрываясь листвой. Дерево и все в коробках плодов, друг с другом смыкаются скрещенные ветви, как волны, как воды, качаются ровно, как волны, мельтешат в растительной мгле. К востоку и к западу крылья свои простирают и в гибком и в нежном цветущем обилье своем. В зеленой листве – фиолетовые оболочки плодов, а красные стебли – с белеющими на них плодами. Тонкие ветви так скорбно поют, звуки их напоминают свирели и флейты. Чистые звуки, звуки густые, в гармонию смешаны стройно они, в гамме пяти изменяясь и отовсюду в слиянье вступая. Душу в волненье приводят и слух мой тревожат: все внутри у меня поворачивают, ранят мне дух… Сын-сирота, жена-вдова с холодным от ужаса сердцем, с глазами, больными от слез, высокий чиновник, свой чин потерявший, достойный ученый с надеждой, погубленной вовсе, – в тоскливом
