лотка вразнос. На улицах и площадях прыгали, гремели веригами юродивые, закатывая глаза, хрипели, предвещали конец света. Гнусавила нищая братия, что еще пуще, чем всегда, заполняла паперти храмов и подходы к ним. Даже появление странствующих веселых молодцов – скоморохов в пестрых шутовских одеждах с домрами, гудками, волынками, с учеными собаками и медведями на поводу, которых в обычное время толпой сопровождал московский люд, оживления не вызывало.
Почти все слободские ремесленники бросили работу, и только в мастерских кузнецов и оружейников еще стучали молотки. Но вскоре и они умолкли – окончились запасы железа и стали-уклада, что ввозились из Серпухова и Новгородской земли.
Бояре большие, городовые, нарочитые и другие люди великие тайком покидали Москву. Напрасно старосты и сотские чернослободцев ждали, что их позовут в Кремль и дадут наказ собирать полки московской земщины. Там и не помышляли об этом. Осадный воевода Свибл не показывался на людях – не то прикидывался, не то и взаправду был хвор. Помощник его, боярин Морозов, целыми днями бражничал с братьями Свибла Александром и Иваном. Одетый в расшитый золотом и жемчугом атласный саккос митрополит Киприан служил попеременно то в Архангельском, то в Успенском соборе, а по ночам тайно готовился к отъезду.
От Дмитрия Ивановича не было никаких вестей, зато по городу распространились слухи, что ордынцы уже переправились через Оку и подступили к Серпухову. А Москва все еще не была готова к обороне. Стены Кремля в отдельных местах оставались недостроены, деревянные крыши над ними прохудились и нуждались в починке. Кое-где перекрытия и вовсе отсутствовали. Даже новое оружие – великие пушки и тюфяки, незадолго до того приобретенные великим князем у фрягов, – не удосужились поднять на крепостные стены.
Народ роптал. К прежним обидам добавились новые. Мужики громко и увесисто ругали бояр и митрополита. Какое-то время страсти еще сдерживались уговорами посадских и слободских старост, но, когда горожане проведали, что люди великие бегут из Москвы, в городе начался бунт…
Накануне, во время вечерни в Архангельском соборе, на которой в первый раз после родов присутствовала великая княгиня Евдокия Дмитревна, к владыке Киприану, кланяясь и бормоча извинения, пробрался сквозь толпу людей знатных монах в испачканной выцветшей рясе. Выслушав его торопливую скороговорку, митрополит взволновался. Смуглое, с резкими складками у рта и на лбу лицо владыки побледнело, в черных глазах обычные уверенность и властность сменились тревогой. Торопливо разоблачившись после окончания службы, он поспешил в великокняжьи хоромы. Едва митрополит удалился, в Теремном дворце начался переполох. Всю ночь не прекращались беготня, хлопанье дверьми, слышались возбужденный говор, крики.
Наутро Москва уже знала о предстоящем отъезде великой княгини и митрополита. Призывно, будто на пожар или при появлении врагов, зазвонили набатные колокола на Боровицкой, Фроловской, Тайнинской башнях. По московским улицам
