немного по-птичьи склонив голову. – Ну давай, рассказывай.
– А что рассказывать?…
Действительно – что? Мне же приходится сейчас держать в голове одновременно две версии событий, и в той, которую вам, ваше шутейшество, знать полагается, моего разговора с королевой быть не должно. Значит, следует разнести наши версии по времени, а еще – перевести рассказ в русло, в котором собеседнику станет неуютно. Маменька моя называла этот полемический прием – «выбить стул из-под…» Честно говоря, то слово, коим эта сентенция заканчивалась, графиням знать и не положено. Что ж, приступим. Только осторожнее, граф…
– Сначала я заблудился в парке, ходил по нему кругами, как заколдованный феями, – я остановила взгляд на блестящей лысине Мармадюка, – а потом мое верное сердце привело меня к моему лорду.
– И чего желает узнать твое верное сердце?
Он спрашивал обо мне, но ладонь его уже потянулась к голове, он заметил мой взгляд, отсутствие волос его смущает, хоть он и не подает виду. Тот самый «стул» уже пошатнулся. Продолжайте, граф, вводите в беседу третьего.
– Моник говорила правду?
– Ты говорил с Моник?
– Ах, нет, милорд. Это вы говорили с ней. Я же сказал вам о сердце, мое сердце привело меня к вам, когда я был в парке и вы были в парке, и Моник, что примечательно, тоже там была. С вами!
Бах! Получилось! Мармадюк смутился, как мальчишка, пойманный в графском саду с полным ртом птичьей вишни. Благослови Спящий Консуэло графиню Шерези и ее хитроумие.
– Кхм… Что именно из сказанного Моник тебе хотелось бы уточнить?
То ли маменька Мармадюка была не менее мудра, то ли он сам всему научился с возрастом, но удар он парировал с изяществом, вернув разговор опять ко мне. К счастью, тема страдающей куртизанки опасной не была.
– Это она продвигала Гэбриела к вершинам власти? Посвятила этому всю жизнь, многим пожертвовала?
Мне стало обидно за всех ардерских женщин в ее лице. Мы, значит, слабые создания, кладем себя на алтарь мужского честолюбия, жертвуем всем подряд, а они, эти гадкие мужчины…
– Ох уж эти женщины. – Шут закатил глаза. – Я надеюсь, ты, Цветочек, не женщина?
Ах, какой сарказм пропадает. А то вы, ваше попугайство, не знаете, что да? Королева вам ничего такого не говорила? Досада какая!
Я заскрипела бы зубами, если бы движение это не противоречило моему полному тихой скорби взгляду.
– Потому что женщины, любезный Шерези, – продолжал меж тем Мармадюк, – почему-то считают, что они многое значат в мужской судьбе, могут что-то решить, на что-то повлиять. Это все не более чем самообман, мой дорогой. А истина заключается в том, что Моник внушала одному своему любовнику то, что внушал ей другой любовник. Как только этот «другой» выиграл у «одного», она потеряла для него ценность.
Да знаю я, все знаю. Гэбриел ван Харт мне все доступно объяснил и даже наглядно продемонстрировал. Я оскалилась, не в силах сдерживать злость:
– Инструмент…
Я
