усложняла, к ней добавлялись несчастья, идеологическая обработка ослабевала. Всегда находился какой-нибудь повод, чтобы помешать проведению занятий, а также благотворного скандирования и таких расслабляющих молитв, вплоть до отмены Святейшего Моления в Четверг: то на перекличке не хватало больных, то лавина или оползень перекрывали дорогу, то паводок уносил пешеходный мостик, то молния рассекала на части опору, то учитель местной школы срывался в ущелье, возвращаясь из города, то ее директор отправлялся в центр по вызову вышестоящих начальников, то надзиратель, повторявший молитвы, лишался голоса, то привратник не находил своей связки ключей; голод или холод, или эпидемия, или нехватка чего-нибудь, или массовое убийство – тысячи пустячных или смертельно серьезных препятствий. Вдалеке от цивилизации, когда все вот-тот развалится, бедствиям есть где разгуляться. Когда предоставлен сам себе и сидишь сиднем, когда лишен почти всего – напряжение становится чрезмерным, и вот ты среди жалких робких больных, которые смотрят в глаза смерти, скулят о своих горестях, блуждают от одной стены к другой, а ночью, в своей ледяной постели, затерянные во тьме, точно плот в океане, перебирают в мыслях, чтобы согреться, редкие счастливые воспоминания, всегда одни и те же, которые принимают навязчивое значение. Казалось, будто больные хотят заявить о чем-то; они куда-то двигались, возвращались, толпились. Иногда, в течение одного короткого момента, который старались растянуть, задерживая пленку воспоминаний, добавляя к каждому кадру новые обстоятельства и оттенки, больные ощущали, что возвращаются из небытия, что они все-таки существуют, что кто-то в эфире хочет говорить с ними, слушать их, предложить им свою помощь; что это какая-то сочувствующая душа, пропавший друг, доверенное лицо. Значит, есть в этом мире вещи, которые нам принадлежат, – не так, как вещи, которые продаются и покупаются, но как правдоподобие, утешение. Забыться, доверившись, – это счастье. Постепенно проявлялся незнакомый мир, в котором ищут незнакомые слова, которых никогда раньше не встречал, разве что мельком, как тени, мерцающие где-то в сумятице слухов. Одно слово очаровало Ати: оно открывало дверь во вселенную красоты и неисчерпаемой любви, где человек являлся богом, силою своих мыслей творившим чудеса. Безумное ощущение повергало его в трепет; понятие, которое обозначало это слово, не просто казалось реальным: все говорило о том, что лишь оно и есть единственно по-настоящему реально.
Однажды ночью Ати услышал собственное бормотание под одеялом. Звуки выходили сами по себе, будто пробивали дорогу меж сомкнутых губ. Ати сопротивлялся, стиснутый страхом, потом расслабился и насторожил уши, чтоб услышать это слово. Электрический разряд пронзил его тело. У него перехватило дыхание, и он услышал, как его губы, запинаясь, по слогам повторяют очаровавшее его слово, которое он никогда не использовал и даже не знал: «Сво… бо… да… Сво… бо… да… Сво-бо-да… свобода… свобода…» Не закричал ли он ненароком? Не услышали ли его больные?.. Как знать? Это был его внутренний