я долго и с наслаждением отмокала в ванне и старалась думать только о простых вещах: где раздобыть одежду, куда сходить в первую очередь, как узнать о состоянии дел в Мунсайде.
Мне ничего не оставалось, кроме как принять свою долю и следовать законам. Или (всегда остается то самое зловещее «или»)… сбежать.
Не прошло и суток, как я здесь, а уже обдумывала возможный побег. Впереди меня ждала не самая завидная судьба. В детстве она казалась приемлемой, потому что альтернатив я не знала. Я завидовала не столько жизни вне Мунсайда, колледжу и работе, сколько свободе, незнанию и бесконечным возможностям.
Когда я сбежала из Мунсайда, то много общалась с канадскими студентами: буйными, радикальными, пылающими надеждой и вдохновением. Во время студенческих вечеринок, когда мне приходилось пояснять, кто я и как сюда попала, я обычно рассказывала об отце-алкоголике, католических пансионатах и жизни на улице. Иногда, если это требовалось, изрядно приукрашивала историю мерзкими подробностями. Растлители-священники, домашнее насилие, наркота, телесные наказания. Порой я заигрывалась и придумывала совсем уж отвратительные события, как бы говоря: «Но вот я здесь, смотрите, какая я сильная, сильнее вас всех!»
Но если бы кто-то узнал настоящую мою историю, убрав тот факт, что я живу в городе с демонами, ведьмами и вампирами, то испугался бы куда сильнее.
Они бы испугались того, что моя жизнь подвержена одному монотонному алгоритму, что она принадлежит одному существу (и, по сути, это нарушает общечеловеческие права), что в моей жизни нет места выбору.
Все было записано заранее: управлять городом, никогда не выезжая за его пределы, решать проблемы людей и демонов, продолжать род. Последнее пугало меня, наверное, больше всего.
В особняке повсюду висели фамильные портреты, в библиотеке раскинулось огромное семейное древо, уменьшенные копии которого были еще в половине комнат, – живое напоминание о родовом проклятье. К тому же имелось фамильное кладбище, на котором я часто любила играть и даже училась читать по эпитафиям. И уже тогда, где-то лет в десять, я заметила, что женщины Лавстейн стараются родить как можно раньше: в шестнадцать, в четырнадцать, даже в двенадцать. В то время это было нормально, но я догадалась, почему такая тенденция сохранялась: они старались сократить свой срок правления.
После ванны я чувствовала себя почти человеком. В гостевой спальне лежало несколько пакетов с новыми вещами: джинсы, футболки, худи, пара новых кедов, в отдельном пакете – белая рубашка и черное, слишком откровенное для меня платье. А это уже не в стиле Вольфганга. От этих вещей пахло совсем иначе: вкусно. Не просто порошком, а теплым молоком с корицей и медом. В этом было что-то подозрительное.
Мой стиль в одежде – «надень все и сразу»: джинсы, футболку, худи на молнии, сверху куртку. Слой за слоем я прятала свое несуразное мальчишеское тело младшеклассника. Это как зарыться под одеялом в грозу. Плевать на презентабельность, на
