минералы, то на другом острие находится еще одно важнейшее лекарство от безумия, известное целителям во все века: человеческое тело. Организм представляет собой сложное соединение, в котором, по мудрости природы и соизволению Аллаха, кроются тайные силы, единственно способные одолеть все изобретенные людским безумием бессмыслицы. Запахи и прикосновения – первые из этих сил, они обладают притягательным или отталкивающим воздействием. Будучи использована во благо, оная сила способна отбросить в нижние части тела весь тот мир порочных желаний и запретных влечений, которые в ином случае поднимаются к самой груди, к самому сердцу и даже к голове и к мозгу. Будучи же использованы во зло или не будучи использованы вовсе, они…»
В комнате, куда зашла Хадидже, царил полумрак. Несколько свечей выхватывали из темноты белое лицо евнуха. Смотритель западных покоев, евнух Ахмед, воистину достойный похвалы и благоразумнейший из благоразумных, сидел недвижимо в своих покоях и смотрел в одну точку. Точкой этой был роскошный букет из гиацинтов.
Где он достал гиацинты в такое время года? Да и зачем ему столь явное напоминание о «детском» имени? Чуть ли не все евнухи старались забыть его, едва лишь получив имя взрослое, достойное, позволяющее отгородиться от тех дней, что заполнены были учебой и – что греха таить! – постоянными унижениями и от султанских наложниц, и от евнухов более высокого ранга. А евнухами более высокого ранга были все, кто вышел уже из возраста обучения.
Так зачем же?…
В памяти Хадидже тоже мелькнули годы обучения. Вот она с подругами делает Ахмеду, тогда еще Гиацинту, массаж, от которого юный евнух-ученик выгибается, получая неслыханное, невозможное удовольствие, граничащее с болью, и боль, не отличимую от наслаждения. Это было во время урока, и строгие наставницы-калфа следили, правильно ли юные гедиклис выполняют задание. А вот и другие «уроки», которые Хадидже преподала Гиацинту, только проходили эти уроки не в бане, не у всех на виду, а тайно, в заброшенных покоях, в темноте и тишине, а чтобы сберечь тишину эту, во рту у Гиацинта красовался кляп, и глаза у Гиацинта были тогда выпучены, а грудь тяжко вздымалась и опускалась в попытках удержать наслаждение, продлить его, лучше всего – до бесконечности.
Давно это было. И Хадидже тогда звали Кюджюкбиркус, певчей пташкой, и Ахмеда – Гиацинтом, юношей-цветком… Зачем теперь вспоминать прошлое? Кому оно нужно?
Но вот же стоит в хрустальной вазе букет гиацинтов!
– Ты пришла, госпожа, – это не было вопросом. Просто вежливая фраза, призванная обозначить, что Ахмед услышал, как прошелестели занавеси. Ничего другого он услышать не мог: когда надо, Хадидже, перчатка своей Богини, все еще умела передвигаться неслышно.
Ну да, пришла. Странное какое-то приветствие. И уважения к ней, Хадидже-хатун, султанской вдове, Ахмед как-то не спешил выказывать: не вставал, не кланялся… Словно разом позабыл все правила приличия!
Хотя в его положении это как раз не странно.
Кёсем-султан послала с фа
