знал, ты зайдешь. Приготовил отметить производство. Можно настойки, можно чаю, если не пьешь с той поры.
– Ответьте, Иван Генрихович, – Александр первый раз обратился к генералу по имени-отчеству, – почему так…
– Почему не отправил тебя в Маньчжурию, подпоручика Александра Румянцева, лучшего юнкера этого выпуска? – неторопливо сказал генерал. – Потому что, Сашенька, знаю, что с тобой там случится. Заляжет рота на сопке, ты вскочишь: «Вперееед!» Рота встала, пошла, а ты – лежать остался. Япошка лучше турка стреляет. Нет, Сашенька, ты на другой войне погибнешь. Генералом, в Восточной Пруссии. Если когда настоящая война начнется, европейская, а у нас таких генералов, как ты, не окажется, не знаю, где остановим германцев. Может, под Москвой.
Александр мог бы сказать, что европейских войн уже не будет. Что вооруженный рабочий класс откажется стрелять в рабочих, одетых в шинели другого цвета. Но этот честный обрусевший немец поймет вряд ли.
– А почему?.. – неуверенно начал он вопрос.
– Почему Варшава? Почему будешь поляков угнетать?
Александр вздрогнул. Мысли слышит?
– Для того и посылаю тебя в Варшаву, чтобы на поляков в Польше посмотрел. На панов-добродзеев. А не судил о них по тем полякам, с которыми в Петербурге пьешь кофе и водку. И решил: перейдешь ли ты на сторону такого вот восставшего народа? Принципы у тебя есть и разум есть. Может, разум принципы и переборет. И тебя спасет.
За окном поезда давно стемнело. Мелькали станции с непривычными именами: Пондеры, Корсовка, Рушоны. Государство Российское, но уже не Россия.
Проводы на вокзале оказались скромными, без военных и штатских друзей. С юнкерами не хотелось встречаться: они так и не поняли, почему друг выбрал службу в Варшаве, западном форпосте империи, ставшей во время Японской войны глубоким тылом. Не пригласил и друзей-эсдеков – они тоже не понимали, что потянуло товарища-либерала в Варшаву, где непременно придется подавлять поляков вооруженной силой.
Провожала только мать. Впервые сказала про письмо от начальника – от Ивана Генриховича.
– Говорит, ты лучший офицер этого выпуска. Достоин гвардии. Жаль, батюшка твой это не прочтет. Все равно, Сашенька, береги себя.
И дала образок Александра Невского.
Александр привычно скучал на ротной молитве. Старался избегать богослужений. Но когда видел в эсдековских брошюрках про религию, про Церковь – торопливо пролистывал, представляя, как эти страницы увидела бы мать, как стало бы ей непонятно и больно.
Поэтому образок лежал в чемодане. Молиться Александр не привык, выкинуть – не поднялась бы рука.
Поезд мчался в сырой осенней мгле. В его мерном колесном перестуке было что-то тревожное.
Мария
Мария стояла у окна. Наверное, стояла долго, уже не помнила сколько, с тех пор, как вечерний полумрак уступил темноте и зажглись фонари. Давно пора пойти к маменьке, сообщить о своем решении.
Идти не хотелось.
