они забудутся на узкой пограничной полосе между сном и явью, я заставляю некоторых из них мне послужить.
Вот так однажды ночью несколько недель назад я заставила Агнету написать письмо меленькими буквами на розовой шелковой бумаге, пронести его по коридору в мою палату и засунуть в мою наволочку. На другую ночь Мари-Луизе досталось написать другое письмо и доставить его туда же. Несколько ночей спустя бледненькой Ильве пришлось искать подшивку желтых рецептурных бланков и проштамповать их забытой у нас в приюте печатью доктора Вульф. Но когда я шептала у нее в голове Биргиттину дразнилку, то девочка от радливости выронила ручку. Мне пришлось расшириться, заполняя всю ее голову, чтобы заставить ее пальцы схватить красную гелевую ручку, и тогда Ильва стала коряво водить ею по бумаге под мою диктовку. Когда наутро пришел Хубертссон, я так вымоталась, что не в силах была ему отвечать. Но на другую ночь я все же смогла сделать так, чтобы черноглазая Туа запихала письма в три использованных конверта, залепила скотчем и написала на них адрес. А вчерашней ночью, когда события уже набирали ход, я в самом начале ночи отправила Лену в ординаторскую, заставила ее тихонько запереть дверь, набрать номер и заявить, будто она звонит из Кризисного центра для женщин в Мутале…
И все это я проделала ради Хубертссона, потому что он уже давно мечтает услышать повесть о моих сестрах.
Но сколько бы он для меня ни значил, я не могу подарить ему то, что он хочет, без того, чего он вовсе не желает. Без повести о той жизни, которая для меня уже подходит к концу.
Повести, начало которой я сама получила в дар от Хубертссона.
– Ты последняя жертва последнего голода, – сказал он как-то.
Пожалуй, такой взгляд оправдан: повесть о каждой из наших жизней – всегда еще и повесть о тех, кто был прежде нас.
Так что история моя начинается за добрых тридцать лет до моего рождения. Ноябрьский день в конце Первой мировой, Норчёпинг, маленькая девочка сидит в закутке у железной плиты и плачет.
– Только не брюкву, мамочка… – сипит она, надсаживая распухшее горло. – Только не брюкву!
Но мать лишь молча нагибается к плите и подкладывает еще полено и потом смотрит, как искрами вспыхивает береста, прежде чем захлопнуть заслонку и дать разгореться огню.
Все в девочкином лице – влажное и покорномолящее: и глаза, и губы, и подбородок. Все в ее матери – сухо и твердо: сжатые губы, стиснутые кулаки, непреклонная спина.
– Мамочка, пожалуйста, не надо брюкву… Опять эта брюква!
Но мать уже подавила в себе сострадание, заставила себя забыть, отчего так мучительно плачет дочка. Девочка уже набрала воздуха и открыла рот, чтобы умолять снова, но в это самое мгновение мать поворачивается и смотрит ей в прямо в глаза. И дочка умолкает, потому что в свои неполные четыре года уже понимает то, что увидела в глазах матери. Что будет еще хуже.
– У нас больше
