«Нет, Елена, брось ум, брось контроль, брось все. Это партия очень сильная, очень страстная, и нужно отдать всю себя, нужно сгореть, чтобы выразить трагедию Сантуццы». И когда я прислушалась к ним обеим, получилась моя Сантуцца.
Она посмотрела усталыми глазами, хотя вопрос и развлек ее.
А я думала: ее объяснение – шутка или это серьезно? Работать и наблюдать себя со стороны непросто. Можно ли полностью принимать на веру такие самоанализы и саморецензии? Разве умные критики не прятали иронию вглубь лиц, когда та же Мария Каллас бралась растолковывать им себя, свои гениальные интерпретации. «О! – восклицали они потом. – Если бы дело обстояло так просто, тогда в мире было бы много Каллас и Горовицев!»
Смеялись и не укрощали в себе соблазн интереса к таинству ее работы, ко всему, что за сценой, душой, слезами, сумерками сомнений, словами.
– Хочу тебя еще спросить… Слушая, как Каллас поет Сантуццу, ты заметила, что у нее темпы очень медленные. Но разве исполнитель волен менять написанное автором по своему усмотрению?
– Композитор – это человек, который записывает музыку такими примитивными знаками как ноты. Но он не может записать в нотах все, чем переполнена его душа. И задача певца-интерпретатора «насытить своей душой», как говорит Свиридов, все то, что невозможно записать одними значками. Как это ни прозвучит парадоксально, ноты – это еще не музыка. Вернее, не вся музыка. И настоящий музыкант не может петь от и до. Тогда, прости меня, нет музыки, а просто сольфеджио, которое я никогда не любила. А Каллас – гениальный музыкант! Так, как она чувствует форму, фразу, окраску звука, – равной ей я не знаю в наше время. Такую фразу, как у Каллас, я не слышала никогда и ни у кого. Она не всегда педантично придерживалась авторского текста, поэтому ее интерпретация музыки вызывала даже раздражение. Другие певицы возбуждали обожание, нежность, восхищение, а Каллас – нередко ярость и ненависть. Критики писали, что это был ее индивидуальный колер в спектре рождаемых эмоций. Но, с моей точки зрения, она пела точно. Любой композитор, если бы ее услышал, остался бы доволен. Так я думаю. Потому что она добавляла в нотную запись от своего гения именно то, что хотел композитор.
– В разговоре со своими ученицами ты нередко повторяешь: «Я пою не ноты, а музыку».
– Это то, о чем я мечтала всю жизнь. И к чему стала приближаться лишь в последнее время.
Она снова включает магнитофон, слушая и глядя в ноты.
– Сантуцца будет лучшей моей ролью, – тихо говорит Образцова. – Так мой темперамент совпадает с этой музыкой.
И спрашивает сама себя:
– Сколько я сегодня уже занимаюсь? Встала в семь утра, а сейчас – четыре…
Январь 1977 года
И все-таки понять, как она готовит новую партию, как проникает в мир своей героини, как отыскивает верную интонацию и окраску звука, дело нелегкое. Нужно подолгу
