я не знаю гения более великого»[489]. В августе 1773 года начинается их переписка, которая со стороны Лафатера с самого начала выдержана в восторженных тонах. Первые письма Гёте к Лафатеру не сохранились, но, по всей видимости, несмотря на избыток дружеских чувств, Гёте не обходил стороной и те вопросы, по которым у них возникали разногласия. «Я не христианин»[490], – цитирует Лафатер одно из несохранившихся писем Гёте. Очень резкое заявление, и Лафатеру было непросто его принять. Однако любовь и восхищение позволили ему закрыть на это глаза. Он смог это сделать еще и потому, что полагал, будто понимает Гёте лучше, чем он сам. Когда Лафатер, подобно многим другим, разглядел в Гёте гения, его талант он воспринял как божественную силу, действующую внутри нас и неосознаваемую нами. Он не искал в Гёте обычной набожности, не хотел обратить его в свою веру, не хотел «преследовать» его и «привлекать на свою сторону». Он хотел, чтобы благородная борьба духа разрешила их спор: «Ты станешь им [христианином] – или я стану тем, кем являешься ты»[491]. Дух дышит, где хочет.
Лафатер мечтал привлечь Гёте и к работе над своим новым проектом – большой книгой по физиогномике. Для нее он собирал рисунки, гравюрные портреты и силуэты известных и неизвестных людей, которые затем либо он сам, либо по его просьбе друзья и знакомые трактовали с точки зрения физиогномики. «Физиогномические фрагменты, способствующие познанию человека и любви к человеку», как в конечном итоге было названо это сочинение, изначально задумывались как коллективный труд. Лафатер не претендовал на авторитетность собственных толкований, оставляя за собой единственное право – обратить внимание общественности на физиогномический аспект человекознания.
При этом основная мысль была предельно проста. Речь шла о предполагаемой взаимосвязи между внешним обликом и характером человека. Как впоследствии психоанализ, физиогномика существовала на стыке серьезного научного подхода и салонных развлечений. «Физиогномировать» вскоре вошло в моду, что, с одной стороны, льстило Лафатеру, а с другой – злило, так как грозило испортить репутацию его грандиозного замысла. Поэтому в ноябре 1773 года он писал Гёте: «Не желаете ли Вы мне помочь в том, чтобы путем многочисленных целостных, уверенных наблюдений подтвердить или опровергнуть предположение, возникшее из наблюдений половинчатых, четверичных и восьмеричных?»[492] Гёте был готов помочь прежде всего потому, что в целом разделял главный принцип, согласно которому по внешней форме можно судить о внутреннем содержании. Он и сам не раз ходил этой дорогой – от чувственного восприятия к духовному познанию.
Поначалу Гёте проявил большое усердие в этой работе, снабжая Лафатера портретами и описаниями знакомых и незнакомых людей. Вот что, к примеру, он писал о Клопштоке:
«Эта нежная линия лба означает ясный ум, его высокий взлет над глазами – своеобразие и утонченность, нос выдает внимательного
VB 1, 51 f. (4.11.1773).
BranG 1, 17 (30.11.1773).
BranG 1, 17 (30.11.1773).
MA 1.2, 863.
