не став дожидаться своей матери-копуши, пошел на прогулку самостоятельно.
Первоначальное изумление сменилось страхом за него.
Но когда перед ней разошлись двери лифта, страх в свою очередь оказался вытеснен ужасом.
Она увидела прижавшегося к стене и держащего в руках светящегося ежика Максима. Осознание произошедшего чуть не лишило её чувств. Она прижала сына к себе, вытерла несколько слезинок с его щек.
– Ты как, дурачок? – прошептала женщина, поцеловав его. – Ты что же не вышел?
Естественно, Максим не мог ответить на эти вопросы, вместо этого он просто объявил.
– Так страшно было… Я прям обалдел… Если б не ёжик я бы помер…
– Ёжик тоже обалдевший, мышь, – Катя опять обняла сына. Затем щелкнула по носу сначала игрушку потом Макса. – Вон как глаза свои выпучил.
– Обалдевший ёжик, – улыбнулся Максим.
– Именно. И если он спас тебя от темноты и обитающих в ней чудовищ я разрешаю тебе сегодня спать с ним.
6
Не желая расставаться с резиновым ёжиком, она убрала его в сумочку. У нее возникла убежденность, находясь рядом с ней, игрушка своим присутствием не позволит ей больше оставить сына в лифте и после забыть об этом, вычеркнуть из памяти, так будто ничего не было. И, кроме того, она просто не могла взять и выбросить ее. Как не смогла выкинуть бумажный флажок, найденный в песочнице.
7
Поднимаясь по лестнице, она не могла пройти мимо «стены поэзии». Так она называла участок между пятым и шестым этажами, где, вместо привычного сейчас в спальных районах доморощенного граффити, можно было обнаружить тексты песен популярных среди подростков рок-групп и дворовый фольклор, в меру приправленный словами, которые в книгах обычно принято заменять многоточием.
Но эта стена поэзии, оставаясь, по сути, тем, чем ей и надлежало быть, изменилась по содержанию. На ней больше не было песен и стихов о любви подростков, о несчастной собаке, не было и изображения сердца пробитого стрелой амура. Катя очень хорошо помнила его – искусно нарисованное, оно выглядело объемным, будто выпирающим из стены.
Все это заменили грубые порнографические рисунки и никогда не слышанные ей раньше стихи.
Рисунки были подробными, вульгарными, и отнюдь не детскими. Их скорее бы нарисовал престарелый озабоченный импотент, чем подросток. Подростки с их гиперсексуальностью даже представить не могли всей изображенной тут гадости. Такие рисунки могли бы принадлежать кисти Сальвадора Дали, если бы он принялся иллюстрировать Playboy.
Ее взгляд пробежал по кривым строчкам.
Я – кукла-вуду
Плакать не буду
И запомни
Я ничего не забуду
Она не слышала раньше такой песни и не замечала этого текста на «стене поэзии». Было в нем что-то зловещее, перекликающееся с ее ощущениями. Правее текста была нарисована голова вороны, скрытая капюшоном. Рисунок напоминал изображение
