ился, молился, каялся. Видел, как души усопших братьев по окончанию земного бытия возносятся на небо. Вылечил однажды льва, который повредил лапу. Заноза гноилась, лев мог умереть. После этого зверь стал дружить с Герасимом. Когда преподобный скончался, лев пришел на могилу святого старца и умер. Происходило это в 5 веке нашей эры.
Я живу в современном городе. Не пощусь, не умею молиться. Подвижником меня можно назвать с иронией – подвижник чувственных наслаждений. Это обо мне. Мой глаз затуманен психологией, философией, литературой и грубыми формами удовольствий. Когда кто-то из ближних умирает, я не вижу эфирных тел, уходящих к небесам, а упираюсь твердым взглядом в крышку гроба у дома, наблюдаю кучку плачущих старух. Не понимаю, зачем они плачут? Нужно радоваться – душа перенеслась в мир всеохватной любви. Может быть, у них работа такая – плакать? Тогда бог им судья. Думаю, что они тоже не замечают эфирных тел. У них глаза затуманены суетою житейской.
Львов видел лишь в зоопарке. Вылечил однажды кота, которого подобрал на помойке. Откормил его, приучил к философии и праздности. Обозвал Сократом. Полагаю, что кот дружит со мной. Но могу заблуждаться. Во всяком случае, когда меня не станет, Сократ с удовольствием вернется к прежней вольной помойной жизни. Возможно, прослывет среди своих сородичей большим мучеником за кошачью веру, так как долгое время жил с психопатом, называвшим себя психологом.
1.
Наверное, я должен походить на обезьяну. Если верить в доктрину происхождения человека из этой скотины, то есть основываться на том, что труд превратил обезьяну в человека, тогда должно быть и обратное: человек без труда снова становится обезьяной.
Категорически смешное умозаключение.
Все же иногда я себя вижу в зеркале. Самый обыкновенный тип. Древнего примата могу напоминать лишь после какого-нибудь злостного загула, когда философская лень оборачивается тупой животной болью – тут верно: хоть покойников заноси… или выноси – мне наплевать и на то, как я выгляжу, и на то, что обо мне подумает «княгиня Марья Алексеевна». За неимением последней – мне наплевать, что обо мне подумают соседи или Сократ. Вот уж поистине болезненное тщеславие – притворяться чем-то более высоким и нравственным, чем ты есть на самом деле. Честно скажу – мне наплевать на чужое мнение о моей персоне. Поверьте, никакого кокетства: за полвека осознанного жития я немного изучил свои трещинки. Попробовал хиреющими силенками вытащить из шкафов скелеты и похоронить на погосте, и понял: паршивое это дело – бороться с привычками, которые стали второй натурой. Все равно, что ломать естество. Силы уже не те, романтизм новообращенного в духовную жизнь угас, превратился в постромантизм, а постромантизм снова стал реализмом – только не таким пугающим, каким был в юные годы. Теперь я принимаю самого себя со всеми закоулками характера. А там, поверьте, темных мест много. Встречаются и скелеты, которые на момент генеральной уборки в доме прикинулись антуражем, а оказались элементом несущих конструкций. Тут я умыл руки, как Понтий Пилат, который оказался в ловушке страхов – поступить по совести не могу, против совести тоже. Притворяюсь философом, мудрецом. А на деле – безвольный тип, безответственный и расхристанный. Потому что слабый. И не умею отказывать людям. Учу других, а сам не умею. Вот так. И это уже не скелеты с тараканами. Это генетический код.
Тараканов со скелетами я придумал для того, чтобы оправдать свои слабости. Но как иначе? Сил ни на что нет, а жить-то нужно – и не просто жить, а по уму, потому что иначе не умею. Даже когда неделю проваляюсь в постели с тяжелого похмелья. Приходится мириться и с такими авансами. Про зарплату умолчу. Всякое бывало. Только бы ноги домой сами привели на автопилоте.
Да, друзья, у меня тонкая душевная организация в рамках толстых обстоятельств, в которых реализуется моя свобода. Хотел бы жить в Лондоне или Париже? Нет. Тонкие обстоятельства не сделают меня свободнее. Я как тот земский врач, который спас вельможу во время царской охоты в глухих лесах. Врача пригласили в Петербург, в высший свет, одарили богатыми подарками, пригласили на ужин во дворец. И тут рай обернулся адом. Врач привык к простой грубой пище, не знал церемоний, дворцового этикета. Все ему улыбаются, на серебряных блюдах передают изысканную еду, под руками лежат сверкающие приборы. А ему хочется провалиться от стыда в самую преисподнюю. Не его эта обстановка. То, что для одних – райская атмосфера, для него – ад. Вот и у меня так же: тонкие и толстые обстоятельства. А я всем доволен. Не нужен мне ни Монмартр, ни Елисейские поля, ни фонтаны Петергофа. Я заточен под сельский пейзаж, сторонюсь публики, и мало, что понимаю в жизни «комильфо», то есть неких приличий.
Сказать откровенно? Мне наплевать на то, что в обществе считают приличным.
Вы думаете, я обижен на мир? Упаси боже. Вы думаете, мир обижен на меня? Смешно. Мир относится ко мне точно так, как я отношусь к миру. Закон известный. Сила действия равна силе противодействия. А если мне наплевать на мир, то, соответственно,
