надо добавить романтики и лирики в век жестокий девятнадцатый, а заодно и поддержать реноме чудо-ребёнка, а то многие записали юного Костю Романова в торгаши и счетоводы.
То, что ЗДЕСЬ я рисовал на порядок лучше, чем в родном теле и в своём мире 20-21 века уже упоминал, но и музыкальные способности "прорезались". – Костик недурно играл на рояле и голос был великолепный. И вот, в феврале 1841 года, просмотрев письма брата и отобрав одно, где он описывал дальневосточную природу с Амуром-батюшкой, огромными звёздами, величавыми елями и бескрайними просторами, я подвинул к себе стопку листов и начал "изображать черновики". Дня три я "марал бумагу", строго приказав не убирать со стола ни одного листочка, а затем ломанулся к Жуковскому.
– Василий Андреевич! Вот!
– Что тут, Константин? Стихи?
– Нет, то есть да. То есть не совсем стихи, – песня.
– Вот как, любопытно. Позвольте, – мэтр забрал исчёрканные листки.
– Это прежняя версия, вот последняя.
– Костя, ты хоть понимаешь что натворил, – старика едва не хватил удар, Жуковский с благоговейным ужасом смотрел на меня. Ай да Роберт, ай да молодец!
Всегда бесило в альтернативках "перепевание" очередным попаданцем советских шлягеров и огромные, на главу и более перечисления сумм гонораров и прочих благ, за уворованные тексты и мелодии, а тут сам…
Ну, оправдание то всегда найдётся – денег за скоммунизженный текст Рождественского не получу. А слава и признание, если таковые будут, нужны для укрепления авторитета меня-попаданца и "более лучшего" изменения действительной реальности. Говорю ж, оправдание отыщется даже самым неблаговидным поступкам.
Жуковский потащил Костика к маменьке, учинив грандиозный переполох. Я, отобрав у поэта черновики, уселся за небольшое пиано. Матушка, сёстры-братья и прочий "обслуживающий персонал" привлечённые криками впавшего в поэтическое безумие Василь Андреича ждали исполнения романса…
– Мне писал Саша о природе тех мест, где сейчас находится. Безбрежный океан звёзд, отражающихся в великой реке Амур, величавые ели по берегам, переписка брата и Мари, их любовь, вспыхнувшая как факел в ночи за тысячи вёрст (господи, какую хрень я несу, но надо, Штирлиц, надо) – вот что послужило к написанию сего произведения. Не судите строго.
И я грянул. Разумеется, предварительно потренировался у себя в комнатах, но всё равно сомневаюсь, что вытяну на уровень Лещенко или Кобзона. Да и на два голоса петь надо, по идее. Ну, нет тут Анны Герман, что уж поделать…
Покроется небо пылинками звезд,
И выгнутся ветки упруго.
Тебя я услышу за тысячу верст.
Мы – эхо,
Мы – эхо,
Мы – долгое эхо друг друга.
И мне до тебя, где бы ты не была,
Дотронуться сердцем не трудно.
Опять нас любовь за собой позвала.
Мы – нежность,
Мы
