ветра мать принимала за дух своей дочери. И каждая птица, присевшая на ворота, или кошка, забредшая во двор, казались ей душой Резеды. Суфия непременно заговаривала с кошкой, подзывала к себе, брала на руки и рассказывала про Амину с Муниром.
– Ну ты и сама всех нас видишь, доченька, не так ли? – Женщина сыпала на крыльцо пшено. Тут же слетались голуби, воробьи и, наступая друг другу на голову, клевали желтые бусинки до последнего зернышка. Суфия думала, чем больше добрых дел она сделает на земле, тем лучше будет ее детям в небесном мире.
– Летите высоко, мои птички, передайте моей девочке, что все мы здоровы. И сыночку моему, и матери его…
Суфия почувствовала, как жар покидает ее, и телу становится неприятно от влажной, впитавшей пот одежды.
– Шамиль… Я вот лежу и думаю… что же мы с тобой такого сделали? За что нас так? Почти три месяца наша Резеда не дышит.
Ее муж выглянул из-за мольберта:
– Мы у нее так ни разу и не были.
– Там, наверное, не пройти.
Шамиль вновь скрылся за мольбертом:
– Весной сходим. Когда снег сойдет.
Голос Шамиля был одновременно и скрипучим, и каким-то поющим, ласкающим, и потерянным, и полным надежды. Суфия глядела на деревянный, испачканный краской мольберт, и ей казалось, что это он с ней говорит.
– А что ты рисуешь? – спросила Суфия.
– Я пытаюсь вспомнить ее лицо. Я так и не написал ее портрета.
Суфия поняла, о ком он.
– И как? Вспоминается? – Голос Суфии резко состарился.
– С трудом, – ответил деревянный мольберт. – Не спрашивай, зачем мне это надо… Я знаю, мне легче станет, если я хоть примерно вспомню. Это она спасала меня, когда я не решался в последнюю минуту. И тогда, на рельсах, она снова спасла меня, я будто бы в небе ее лицо увидел…
– А мне казалось, это я за тобой прибежала.
Шамиль выглянул из-за мольберта:
– Не сердись. Я всю жизнь на тракторе провел и не писал картин.
– Тебе никто не запрещал, – глухо сказала Суфия.
С ней снова медленно заговорил мольберт:
– Я сам себе запрещал. Потому что живопись связана с ней. Я приучал себя к тебе и не хотел это спугнуть.
Суфия отвернулась к стене и лежала неподвижно.
– Ты питаешься моими слезами. Тебе хорошо, когда мне плохо.
Она медленно развернулась к мужу:
– Знаешь что? У нас потому и не жили дети! Потому что ты ни минуты не любил их мать!
Шамиль вскочил, задел мольберт, и тот грохнулся. Суфия вжалась в подушку и подтянула к носу одеяло. Но старик направился не к ней, а к швейной машинке. Схватил ее одной рукой и вдарил по маленькому деревянному столику. Столик ойкнул, Шамиль вдарил еще раз, столешница громко хрустнула. Затем машинка отлетела в угол.
– А я смотрю, ты ожил! – горьким голосом произнесла Суфия. – Как в старые добрые времена!
