осторожно двигаются им навстречу.
Коридор поворачивает налево – звуки идут оттуда. Отставший Санька с фонариком в руках застывает в нерешительности, Колька продолжает движение в одиночку. Пытаясь справиться с дрожью и прерывистым дыханием, он на цыпочках доходит до открывающегося проема и заглядывает внутрь.
На полу у дальнего угла чадит огарок свечи, не в силах осветить все пространство небольшой комнаты. Овальная спинка железной кровати причудливо проецируется на голую стену – непонятные звуки тут же складываются в скрип пружин. Колька смотрит во все глаза, но не может различить детали. Только скрип, чужое сопение и стук собственного сердца. Шлеп-шлеп, слышит он. Чпок-чпок.
Мальчик не в силах оторвать взгляд от происходящего – он постигает необъятное, как будто проваливается в бездну, но летит не вниз, а вверх.
– Ни хуя себе, – вдруг раздается из угла задыхающийся женский голос. Потом – стон. Потом снова: – Ни хуя себе.
И снова стон.
Темп начинает нарастать. Скрип убыстряется, и фраза, повторяясь, сливается в скороговорку.
– Нихуясебенихуясебенихуясебенихуясе…
Последний слог тонет в откровенном, скручивающем темноту в спираль вое.
– Оо-о-о-ооо-о-о-о…
7
Они выходят из подъезда, и Кольку ослепляет дневной свет – так же, как и в то утро, когда он распахнул люк своей ракеты. Но сейчас этот свет не похож сам на себя. Что-то в нем не так.
Колька поднимает голову и открывает рот.
– Ни хуя себе, – выдыхает рядом Санька.
Над их двором висит серебристый предмет, похожий на тюбик, вокруг которого на полнеба исходит круг золотистого сияния.
Я вижу
Иванов мой приятель. Он сильно заикается. А у меня близорукость. Мы с ним похожи. Я почти ничего не вижу без очков, а Иванов не может выговорить ни слова.
Когда его вызывают к доске, весь класс потешается над ним. В попытке сказать он корчится так, словно его прижигают паяльником. Я снимаю очки, чтобы не видеть, как он страдает.
Перед зимними каникулами он говорит мне:
– В Тбилиси живет один целитель. Он лечит все, в том числе близорукость.
Чтобы произнести это, у него уходит почти вечность.
– Ты теряешь зрение? – спрашиваю я.
– Я теряю терпение, – отвечает он.
Я говорю с родителями, я их умоляю, и вот после Нового года мы с Ивановым летим в Тбилиси. Перед самой посадкой в самолете начинает петь Кикабидзе. Не живьем, конечно, а только по радио. Первый раз я слышу, как этот певец поет на грузинском языке.
Нас встречает зимнее грузинское утро – оно звонкое, пронизанное солнцем и чужой речью. Мы едем в старый район города, нам нужна улица Вашлиуджвари. Проезжаем мост. Далеко внизу течет река Кура.
Выйдя на нужной остановке, мы спускаемся по узкой улочке. Идем мимо
