мой, о чем она? И почему так смотрит? Не она ли играла на фортепьяно?
– Вы пианистка?
– Нет, что вы! – Засмеялась, махнула рукой, словно тоже не согласна со своим настоящим и его презирает. – Я работаю в библиотеке. Впрочем, это совершенно не важно. Я просто хочу знать, что вы собираетесь делать дальше?
– Я не понимаю.
– Оставьте! – Снова махнула рукой, но уже совсем с другой интонацией. – Я вхожу в ваше положение, но… Только не нужно делать вид, что вы совсем ничего не помните. Во всяком случае, если и забыли, то теперь должны были вспомнить обязательно. Клин клином, как говорится. – Она опять засмеялась, зло, недоброжелательно, почти угрожающе. Чего она от меня хочет, чего добивается? Мне становится жутко, как там, за портьерой.
– Но я действительно… – оправдываясь, начинаю я и сознаю, что она мне не верит и никогда не поверит и в этом почему-то права.
– Я даже согласна допустить, что некоторые детали затерлись, особенно после той обработки, которой вас подвергли, но… Вы должны, вы просто обязаны, слышите?!
– У вас есть сын? – подлавливаю я ее: вот сейчас она растеряется от моей проницательности и выдаст себя, и мне станет ясно, она или нет играла на фортепьяно.
– У меня дочь.
Хорошо, пусть дочь, девочка лет восьми, в мяч с собакой может играть и девочка.
– Вы очень красивая женщина. – Комплимент вырвался неожиданно для меня самого, черт его знает почему. – Сколько лет вашей дочке?
– Девять.
– А моей сестренке двенадцать. Она очень больна.
Я ловлю себя на мысли, что хочу рассказать ей о Тонечке, о той аварии, которая произошла шесть лет назад, о смерти отца, о том ужасе, который пережили мы с мамой. Не для того, чтобы расположить ее к себе, не для того, чтобы вывести на чистую воду, а просто рассказать. И я начинаю, делаю вдох, покачиваю головой в такт своим воспоминаниям, но она меня обрывает:
– Ваша сестра совершенно ни при чем. – Нахмурилась, забарабанила пальцами по столу, как я барабанил сегодняшней ночью. У нас много общего. Сыграть на этом? Но она не дает мне сыграть. – Так я могу на вас рассчитывать?
– Можете. То есть… если вы объясните.
– Объяснять тут нечего, все и так ясно. – Поднялась решительно, открыла сумку. – Вот, возьмите. – Протянула мне через столик сложенную слегка пожелтевшую газету. – Всего доброго.
Твердой походкой, с чувством исполненного долга и, как мне показалось, с облегчением она прошла к выходу.
Не знаю, почему я не побежал за ней. Я успел бы ее догнать. Мои натренированные на курьерской работе ноги позволили бы это. Догнать, схватить за плечи, развернуть лицом к себе и спросить… нет, проорать возмущенно: «Какого черта?! Я вас не знаю. И вы не можете меня знать. Я просто курьер. В моей жизни нет ничего тайного и по определению быть не может. В моей жизни нет места работникам библиотеки, виртуозно играющим на фортепьяно».
Я
