до окружающих. Зато уж отец смеялся за всех сразу, оглушительно и долго, пока не уставал.
– Есть люди, не понимающие юмора. Что уж тут делать, – часто вздыхала бабушка. – Для таких и существуют юмористические телепередачи…
Нина отца ненавидела. И ничего не могла с собой поделать. Она часто косилась на него, боясь, как бы он ненароком не узнал ее мысли. Они казались Нине чересчур громкими.
Нина с трудом переносила его зычный самодовольный голос, его домашние треники, постоянно болтающиеся на коленях, – в странной уверенности, что штаны эти никогда не стираются, хотя мать такого бы никогда не допустила. Седина властно уже расположилась в его жидких, умирающих волосах. Мать говорила, что седовласость ему очень идет. Пренебрежение, этакая гримаса презрения к окружающему миру никогда не сходила с его лица.
Нина с отвращением смотрела на солидный, слегка пришлепнутый внизу нос отца, торчавший на его физиономии довольно нелепо, словно взятый с чужого лица, на его мохнатые жесткие брови, почти сросшиеся в одну жирную графитную линию. Смотрела и переживала: «Почему, ну почему он такой? Мне такого не надо… Лучше другого…» И задумывалась всерьез. Какого отца ей бы хотелось, она не знала. Пока не пошла в первый класс.
Она еще не умела рассуждать, и научилась делать это поздно, зато всегда чутко прислушивалась ко всему, что говорили люди.
Почему-то у Нины непрерывно, без конца находили черты сходства с родственниками: лоб от папы, губы от мамы, волосы и локти от бабушки… И Нина, наконец, возмутилась: а что же у нее свое, личное, только ей принадлежащее?! Неужели ничего нет?!
Она внимательно присматривалась к своему телу. И оно все больше ей не нравилось. Это тело… Ей казались постыдными его ежедневные потребности: например еда, да еще неукоснительно три раза в день, плюс полдник, как настаивала бабушка. А грязь на ногах? А пот? А этот мерзкий живот?! Его не только надо кормить, но еще и бегать по его настойчивым требованиям в туалет! Нет, это совершенно невыносимо, отвратительно! Почему нужно подчиняться именно его желаниям?!
И Нина старалась по возможности оттягивать каждый раз свои походы в туалет: откладывала их, пока уже терпеть становилось невмочь, и неслась туда стремглав, сбивая все на своем пути.
– Нет, ну что ты все бегаешь, Нина Львовна? – сердился отец. – Носишься как обезьяна! Все нервы мне истрепала!
Он всегда звал ее по имени-отчеству.
На самом деле Нина росла девочкой довольно тихой, незаметной, родителям никогда не докучала. Она целыми днями играла на большом бабушкином диване, застывшем недалеко от окна. А бабушка рядом днями напролет стучала на пишущей машинке. Это называлось «подрабатывать».
Нина машинки почти не слышала, так к ней привыкла, и разговаривала со своими куклами и зверюшками. Она жила в своем игрушечном мире, и он ее полностью устраивал. Никакого другого ей не требовалось. Лишь бы ее не трогали.
Любила
