участок под дом (усадьбу, как он ее иногда про себя называл), стал туда ездить и всерьез интересоваться сельским хозяйством, советовался буквально со всеми, от доярок до губернаторов.
«Прослеживая перспективу, – спросила Татьяна, когда Павел стал вкладывать туда существенные средства, – нам всем предстоит постепенно переселиться туда, да, Паш? Будем жить на природе, у реки, свой сад, свое поле, лес и так далее – это очень хорошо для здоровья и для всего, да? А еще таким образом возрождается часть заброшенной отечественной пустыни, да? Видишь, как я хорошо тебя понимаю. Но где учиться ребенку? Языкам, к примеру. У местных гогопедов? Где лечиться, если что-то вдруг произойдет, скажем, с нами, не дай бог еще и внезапно? Или с ребенком? На ракете полетим? И что с моим бизнесом, карьерой, мне что, все бросить? А я не хочу, Паша. Хотя тоже, между прочим, неравнодушна к „разумному, доброму, вечному“. Считаю, его можно продуцировать не только на свежем воздухе, но и в вонючей Москве. Ты понимаешь, кто будет жить вокруг тебя на десятки, сотни километров, кто мы будем для них и чего от них можно ждать? Может, правильно помогать деньгами, а не собственными жизнями?»
Она побывала с ним на этом правом притоке Клязьмы и в паршивом городишке Судогде. Выехали в шесть утра, успели проехать по местным хозяйствам, посмотреть на реку, озерца-старицы, заросшие поля и страшные огромные развалившиеся фермы, пообщались с бывшими директорами и заведующими. Домой вернулись поздно и ужинать заканчивали уже в полночь. В продолженье разговора, начатого в машине, она сказала специально мягко, как бы показывая пример: «Пашенька, что у нас в Поречье, что за сто километров от Поречья, что за тысячу, дело не в плохих коровах, не в разбитой технике и не в почве. Техника тут была разбитая всегда, когда она еще была сохой – она уже была плохой сохой, денег тут нет с татаро-монголов, и так далее, но это ничего не оправдывает, нынешнее убожество ничем не может быть оправдано, ничем, малыш. С этими людьми ничего невозможно сделать. Они ничего не хотят и не могут: не могут даже на ворованном электричестве зелень в теплице вырастить и у дороги продать, чтобы детям одежду купить. Надо честно самим себе сказать: это вырождение. Здесь можно рыдать, но нам-то нужно видеть сквозь слезы: народ здесь, нация наша, страна – называй, как хочешь – выродились, как вырождается элитка: с каждой репродукцией класс все ниже и ниже, а потом уже надо заменять другой, Паша, не реанимируешь. Пока все это не вымрет, ничего изменить невозможно, не терзай себе нервы, милый». Он засмеялся, не оценив ее неожиданно трагической, грудной интонации: «Танюша, здесь элитка никогда и не росла, рожь да овес, сам-три – уже хорошо, какая элитка; и я не понимаю, в каком смысле „пока все не вымрет“, все уже и так развалилось и вымерло».
– Да нет, – закричала вдруг она, – в самом буквальном смысле: пока всех здесь не закопают, пока не очистится земля от всех этих людей, да и от нас тоже, – это не балласт, это яд, отрава.
– Круто, –
