Москвой, качающейся мертвенно в окне,ты,
подперев щеку рукою в детской варежке,
со злостью женской вспоминаешь обо мне.
Не надо…
Ты станешь женщиной, усталой умной
женщиной,
по слову доброму и ласке голодна,
и будет март,
и будет мальчик, что-то шепчущий,
и будет горестно кружиться голова.
Не надо…
Пусть это стоит, как и мне, недешево,
с ним не броди вдвоем по мартовскому льду,
ему на плечи свои руки ненадежные
ты не клади,
как я сегодня не кладу.
Не надо…
Не верь, как я не верю призрачному городу,
не то, очнувшись,
ужаснешься пустырю.
Скажи: «Не надо…» —
опустивши низко голову,
как я тебе сейчас
«не надо…»
говорю.
Мед
Я расскажу вам быль про мед.
Пусть кой-кого она проймет,
пусть кто-то вроде не поймет,
что разговор о нем идет.
Итак, я расскажу про мед.
В том страшном, в сорок первом,
в Чистополе,
где голодало все и мерзло,
на снег базарный
бочку выставили —
двадцативедерную! —
меда!
Был продавец из этой сволочи,
что наживается на горе,
и горе выстроилось в очередь,
простое, горькое, нагое.
Он не деньгами брал,
а кофтами,
часами
или же отрезами.
Рука купеческая с кольцами
гнушалась явными отрепьями.
Он вещи на свету рассматривал.
Художник старый на ботинках
одной рукой шнурки разматывал,
другой – протягивал бутылку.
Глядел, как мед тягуче цедится,
глядел согбенно и безропотно
и с медом —
с этой вечной ценностью —
по снегу шел в носках заштопанных.
Вокруг со взглядами стеклянными
солдат и офицеров жены
стояли с банками, стаканами,
стояли немо, напряженно.
И девочка
прозрачной ручкой
в каком-то странном полусне
тянула крохотную рюмочку
с колечком маминым на дне.
Но – сани заскрипели мощно.
На спинке —
расписные розы.
И, важный лоб сановно морща,
сошел с них столп российской прозы.
Большой, торжественный,
как в раме,
без тени жалости малейшей:
«Всю бочку.
Заплачу коврами.
Давай сюда ее, милейший.
Договоримся там,
на месте.
А ну-ка пособите, братцы…»
И укатили они вместе.
Они всегда договорятся.
Стояла
