такая мерзость! Цвет первой детской неожиданности их совсем не красит. Да и кто придумал клеить обои на потолок? Вы бы их поменяли. Нельзя же так жить, это отрицательно действует на психику и нарушает обмен космическими внеземными энергиями. Я вам искренне советую сменить обстановку. Вы и всю старую мебель, я смотрю, перевезли? Ой, у вашей табуретки отламывается ножка. Предупреждать же надо! Я теперь вряд ли рискну присесть! Что, на диван? Но, Оленька, из него так торчат пружины, что я чувствую себя принцессой на горошине, а вернее даже, принцессой на арбузе. Ха-ха-ха! Надеюсь, я смогла тебя хоть немного ободрить?! Ну, звони, милая, если что, поболтаем. Денег? Нет, извини, денег у меня нет. Я только что купила новую стенку, да и мой Феденька давно мечтает о мотоцикле. Всё же парнишке скоро двадцать один, надо на день рождения подарить. Ой, заболталась я с тобой! Побегу!»
Когда Николай пришел в себя, он так и не смог вспомнить, где провел эти четыре дня. Смутно, будто во сне, грезилось, как шел от Кати и вроде бы зашел в метро, чтобы ехать домой… Потом провал. Только временами сквозь пелену забытья различал он звук – стук колес поезда. Говорят, память избирательна – она блокирует страшные воспоминания, чтобы не травмировать психику. Кусочек мозга, отвечающий за те новогодние дни, был заблокирован прочно. Именно тогда Николай заработал пиелонефрит, да еще долго кашлял, свистел и задыхался, несмотря на сильные антибиотики и специальные травяные отвары. Но никому – ни врачам, ни матери, ни сестре или друзьям – не рассказал Николай о своем странном, пугающем реальностью пережитого сне, который за эти четыре дня стал его постоянным спутником.
Бестиарий
Спуск в Аид отовсюду одинаков.
Багрово-красный льняной веларий[1] над Колизеем разворачивался с тихим и вкрадчивым шелестом. Зрители, пробиравшиеся к своим местам, невольно поднимали голову, чтобы взглянуть, как одна за другой распрямляются складки на гигантском полотнище. Вскоре осталась открытой лишь арена, тогда как само полотнище покоилось на двухстах сорока столбах, поддерживающих эту грандиозную конструкцию, управляемую моряками императорского флота. Именно они, знающие, как управляться с парусом, были ответственны за веларий. Арена, посыпанная песком, сияла девственной чистотой до той поры, пока не начнутся бои и не прольется первая кровь, возбуждая своим видом и запахом толпу и побуждая соперников к более яростным поединкам.
Гладиаторы ждали в куникуле[2]. Вот-вот должна была начаться помпа[3], во время которой, все до единого, они выйдут на арену и, глядя на императора, вскинут правую руку и под неистовый рев толпы воскликнут: «Ave, Caesar, morituri te salutant!»[4]
Эномай злобно смотрел на Ганника. Вчера тот прилюдно оскорбил его в триклинии[5], причем дважды: сначала усомнившись в его мужской силе и эрекции, а потом придравшись к тому,
Веларий – навес над амфитеатром.
Куникул – помещение под ареной.
Помпа – торжественная процессия перед началом игр или скачек.
«Ave, Caesar, morituri te salutant!» (
Триклиний – столовая.
