свойства. Её тело было удивительно упругим, таким, что казалось неестественным. Другими стали запахи, холодное стало тёплым, а мягкое – твёрдым.
Я снова почувствовал, как прижались её груди к моей груди и губы к моим губам. Она повисла на мне, и я ощущал на себе непривычную тяжесть ее тела.
– Правда, теперь не поймешь, кто из нас кто? То есть одна сатана, а? – спросила она.
– Да.
– Скажи, ты давно это придумала?
– Не знаю. Ну, давно.
Я поцеловал её так, что мы стукнулись зубами.
Я прижимал Катю к себе всё крепче и про себя думал, что тут уже не скажешь: «до завтра», еще раз «завтра мы…», потому что никакого завтра у нас нет, всё можно только здесь и сейчас, а «прощай» говорить не хочется.
– Хочешь, я буду звать тебя Кэтрин – как в старых романах. В старых романах герой всегда прощался перед путешествием и обещал привезти что-нибудь. Аленький цветочек, например.
– Аленький цветочек – это уже инцест. Ты всё-таки не мой папа. – Она улыбнулась в темноте, но я, хоть и ничего не видел, знал, что она улыбается. – К счастью.
– Не болтай.
А я подумал: «Я скажу „прощай“, и меня никто не услышит. Потому что я не верю, что у нас есть завтра».
И мы снова начали движение, как Серебряный поезд, ночной поезд-призрак, который идёт без огней, которого никто не видит. Не тот, в котором электрический двигатель, а такой, где пыхтит паровоз и стремительно движутся такие длинные стальные штуки, что шуруют взад-вперёд, то и дело входя в цилиндры.
Свежий пар менялся на мятый пар, двигались туда-сюда шатун и поршень, работал золотник, но за этими словами не стояло никаких значений. Вообще ничего не существовало, кроме нас. Ни метрополитена с его разномастным народом, ни загадочной выжженной земли наверху, ни остального мира, в котором не поймёшь, есть ли люди. Нет, пожалуй, нигде никого нет, кроме нас двоих рядом с пилоном станции «Динамо».
Стояла абсолютная тишина, а мне казалось, что звуки нашего дыхания наполняют всю станцию, несутся по тоннелям и прогибаются под их воздействием гермоворота на расстоянии нескольких километров отсюда.
Темнота пульсировала, и мне хотелось, чтобы это продолжалось вечно.
Но в этот момент всё кончилось.
Мы стояли, прислонившись к станционному пилону, чувствуя, как снова становимся мягкими и вялыми морлоками. Только чемпионка мира 1948 года по фигурному катанию Мария Исакова, подняв ножку и раскинув руки, смотрела на нас с фарфорового медальона.
– Но только высоко-высоко у Царских врат, – прошептала Катя, – причастный к тайнам, плакал ребёнок, о том, что никто не придёт назад.
Я знал, что это какая-то молитва из прежних времён, ещё до Катаклизма. Где-то я её слышал, но думать ни о чём не хотелось.
Теперь надо было понять, где, собственно, взлетать. Нам нужно было метров двести, но это должны были быть полновесные двести метров. Для пространства внутри завода этого было слишком много. Сдвинуть
