такая маленькая, а уже о-го-го… Твой потенциал – вот вопрос. Техника, профессионализм – все наживное, я говорю о силе духа, силе желания.
Он пошел к двери и дрожащими руками повернул задвижку. Больше всего он боялся, что Вера Николаевна окажется за дверью и посмотрит ему в лицо своими острыми, как буравчики, глазами, ведь она могла подслушивать, подсматривать. Мало ли что ей могло прийти в голову!
Вера Николаевна отвела взгляд от экрана телевизора, вопросительно и умоляюще посмотрела на Пашу, как на хирурга, вышедшего из операционной. Он прошел к входной двери, по дороге бросив: «Все в порядке». Она, всплеснув руками, бросилась за ним вслед. Паша, быстро попрощавшись, выбежал на улицу.
Вечер навалился на город, приглушив звуки и краски. Острее запахло морем и клумбами, усаженными петунией и душистым табаком. Золотые шары фонарей выплывали из темных крон деревьев. Паша шел, не глядя под ноги, и считал светящиеся пятна плафонов. Он загадал: если нечет до конца аллеи, то Лиза, пусть не сейчас, а когда-нибудь потом, когда вырастет, выучится, приедет к нему и станет его женщиной. Последний фонарь был двадцать первый, темный, разбитый, и он с трудом его заметил. До дома оставалось минуты три ходьбы, но Паша специально сворачивал в глухие улочки, натыкался на тупики и никак не мог отогнать зацепившее, как репейник, ощущение неотвратимой беды и одновременно с этим острого и невероятного счастья. В темноте он не разглядел невысокое проволочное ограждение, выставленное вокруг импровизированного огородика, и рухнул на вскопанную землю. Где-то совсем близко залаяла собака, как со сна, – лениво и коротко. Пахло морковной ботвой и навозом. Паша перевернулся на спину. Острый нож черного облака разрезал лунный блин, и маслянистый свет стекал с неба. Про блины он вспомнил не зря. Теща должна была к ужину напечь целую гору. Свело живот, то ли от голода, то ли от мысли про семейный ужин на тесной кухне за маленьким хлипким столом, когда по правую руку нависает тещин бюст, заправленный в засаленный фартук, а по левую – вытягиваются в трубочку Муськины губы, шумно засасывающие обжигающий чай. В этот момент хочется, не разжевывая, проглотить, что дали, и упасть на диван в соседней комнате, причем лицом к стене.
«Как странно устроен человек, – подумал Павел Сергеевич Хлебников, – какие-то блины, ужин, теща. Никогда в жизни ты не был так счастлив, никогда тебе не было так хорошо, так страшно, так громадно, велико, сладко, больно, так мучительно, нежно, тонко и внезапно, а ты лежишь в дерьме и думаешь про то же дерьмо. Но ты не во сне, не в своих фантазиях ласкал ее тельце, прижимался к ней, вдыхал ее. Как такое стало возможным? Что случилось? Губами потянулась, а уже хотела, всего хотела. А глаза как завела, как изогнулась вся перед концом, а потом резко распрямилась. Как ветка выгнутая из рук выскочила. Господи, прости! Не лиши разума. И не совращал я ее, думал, мечтал, да, но никогда бы сам не решился. Девочка моя, только не оттолкни. Может, завтра все по-другому разложится, ты постесняешься в
