на стул. Потом подошла сестра, молча закатала мне рукав и вколола что-то в руку. Я не почувствовал ничего: ни самого укола, ни облегчения, которое он обязан был принести. Я сам уже наполовину умер вместе с Анечкой. По крайней мере лишился чувств и осознания реальности.
Я не помню, сколько прошло часов, когда подошел врач, посмотрел что-то на приборах, взглянул в Анечкины невидящие глаза и сказал мне, что наступает агония.
Очнувшись внезапно, я встал и вышел в коридор. Я должен был оставаться с нею до последней секунды, но я не мог наблюдать, как моя жена умрет. Я не мог перенести самого момента, когда остановится ее слабое дыхание и перестанет биться уже почти отказавшее сердце. Зная себя, свою впечатлительность и излишне чувствительные нервы, я знал, что сойду с ума, увидев процесс смерти своего единственного родного существа. А я не мог сходить с ума; пусть жизнь теперь потеряла для меня смысл, я должен был остаться жить – хоть пока еще неясно для чего. И я просидел еще какое-то время в коридоре, сгорбившись на клеенчатом диване. Пока тот же врач не сообщил мне, что все конечно, я могу войти и проститься с тем, что еще недавно было моей женой.
Они презирали меня за эту слабость, и доктор и медсестры; я видел выражение лиц, привыкших к смерти и слышал шушуканье за своей спиной – но они не знали меня и не могли понять. А я помнил, что должен сохранить рассудок – хотя бы для того, чтобы похоронить Анечку. И лишь потом позволить себе роскошь сходить с ума.
Что было потом, осталось смутными отрывками. Старший следователь, которому было поручено вести мое уголовное дело, оказался от возбуждения, поскольку Хаканов не смог представить ни одного документа, написанного от начала до конца моей собственной рукой, кроме расписки на первоначально внесенные им сорок тысяч долларов. А этой суммы не хватало для открытия серьезного дела о мошенничестве.
Руководствуясь какими-то своими соображениями, Хаканов отозвал заявления вымышленных людей, одолживших мне деньги, и подал на меня иск в гражданский суд.
Его адвокат – молодая, но сильно потасканная женщина, птичью фамилию которой я уже забыл, напоминавшая скорее проститутку средней руки, нежели юриста – не потрясала пачкой свидетельств о моих долгах, а представила лишь настоящую расписку и напечатанный договор, согласно которому я продал Хаканову свою квартиру. Вероятно, у него просто кончились бланки с моими подписями, а созывать для опроса дружков, на которых раскидал мифические восемьсот тысяч, он все-таки не рискнул.
Я нанял наконец адвоката, тот настоял на почерковедческой экспертизе, которая установила подлинность моей подписи на договоре – в чем я и не сомневался, помня о пропаже чистых листов.
Ясно было, что бесполезно настаивать и на опротестовании перехода фирмы в руки Хаканова.
Адвокат уговаривал меня дать крупную взятку судье, чтобы тот развалил дело – но я не имел даже такой возможности.
Трудно поверить, но имея в течение достаточного количества лет постоянный и надежный источник доходов, я не составил
