шваб по национальности, был из третьего взвода их роты.
Друзья молчали. Они дремали, переваривая алкоголь, выпитый на прощальной пирушке. Когда в купе набилось много народу, они забросили маленького Фёгеле на багажную полку. Но смена атмосферы не пошла ему на пользу – через секунду он начал блевать, предварительно крикнув:
– Берегись!
– Свинья… – заорал Бюлов, почувствовав, как блевотина струится у него по спине.
– Я же сказал, берегись, – пробормотал Фёгеле. – Я не мог больше сдерживаться.
– Не умеешь пить, так не пей, не прикасайся к бутылке, – сказал Бюлов.
– Пить я умею. Я только умею блевать так же хорошо, как ты, – возразил Фёгеле.
– Заткни пасть, ты, поляк недобитый! – закричал Бюлов.
– Я заткну свою пасть, когда захочу, и никакой я не поляк, я из Бёблина. И вообще поцелуй меня в…
Тут Фёгеле полетел вниз со своей полки и приземлился в коридоре на кучу рюкзаков. Больше Бюлов его не трогал. Вскоре они услышали храп Фёгеле. Бюлову пришлось переодеться.
В Гамбурге они разместились в доме профессора Хейне.
– Вам придется смириться с официальной частью рождественских праздников во имя Господа нашего, – предупредил Хейне. – Я ничего не мог поделать. Мне пришлось долго убеждать отца разрешить нам не ходить в церковь.
– Мы перенесем это испытание как настоящие мужчины, – сказал Бюлов.
– Мы не против, – добавил Фёгеле. – Все равно это лучше, чем нацистские фестивали солнцестояния. По крайней мере, ноги не обморозим.
Когда они вошли в большую гостиную на втором этаже, родственники Хейне уже ждали раздачи подарков. Тайхман и Штолленберг поздоровались с Дибольтами, которые пришли со своей дочкой.
Все разговаривали вполголоса; даже молодые девушки были сегодня непривычно тихими. Дамы в возрасте, казалось, были погружены в себя; складывалось впечатление, что их одеяния демонстрировали их нужду в большей степени, чем это было необходимо.
Друзьям пришлось подождать, прежде чем открылась раздвижная дверь, за которой стояла рождественская елка. Ожидание было бы скучным, если бы не любопытные вопросы детей. Пожилому господину с большой бородой пришло в голову спеть веселую рождественскую песенку. «О, весело, весело», – запели гости, но их голоса звучали совсем не весело, – это больше походило на погребальную песнь. Старик запевала начал слишком низко, дети не могли петь в такой тональности и растерялись. Взрослые тоже смутились – они не знали слов. Только Фёгеле пытался спеть все куплеты; но он произносил слова по-швабски и так безбожно фальшивил, что Хейне шепнул ему:
– С таким пением ты в рай не попадешь.
Однако Фёгеле продолжал петь.
– Ну, ты, угомонись, – сказал Бюлов и слегка ткнул его под ребро. Но Фёгеле было трудно остановить, он стал петь еще
