отец был летчик. Он погиб в Афганистане. Нам с матерью вручили отцову золотую звезду Героя. Я тогда был еще маленький и мало, что понимал. Но помню, как от слез матери сжалось мое сердце, и я прошептал: «Мама, не плачь, я обязательно сделаю твою жизнь прекрасной!» Я согласен.
– Нет-нет, и думать тут нечего! – в необычайном волнении заговорил Гоша. – У меня в руках последнее неизвестное стихотворение, написанное Пушкиным утром перед дуэлью! Об этом никто не знает потому, что Пушкин его сжег! Вы только послушайте!
Гоша в великом волнении прочитал небольшое стихотворение, в котором Александр Сергеевич детально описывал свою предстоящую смертельную дуэль, и в последней строфе просил Бога простить его за намерение убить человека.
– Я тоже согласен, – Гоша смолк и отошел в сторону, стараясь не показать друзьям внезапно брызнувшие из глаз слезы.
– А я нет! – с вызовом ощетинился Лева, – я не против сделать жизнь лучше, но я против нарушения исторического процесса. Восполняя изъяны красоты, мы покушаемся на саму Софию, Божью Премудрость, о которой так трогательно поведала нам прелестная путеводительница. Если премудрое время повелело забыть девять десятых из совершенного, то в этом должен быть свой исторический смысл! Потеря большинства, быть может, определена Богом как жертва ради той, десятой доли, которой суждено остаться в истории и служить человечеству вечно…
– Вечно? – возразил Леве Степан, – Лев, ты же сам мне не раз говорил, что любое априори заданное абсолютное понятие в реальном операторе, каковым является время, становится относительным. Вечные монастыри на Косовом поле в наш просвещенный двадцатый век оказались стерты с лица Земли американской бомбежкой. Это тоже пример «вечной» исторической справедливости?
– Да я что, – смутился Лева, – вообще-то, я тоже «за». Боюсь только нарушить систему.
– И вообще, мужики, кто мы такие, чтобы нос воротить от избранников Неба? Мы же спорим с волей Престола! Я – с благодарностью «за»! – подытожил Степан.
Леша дописывал натюрморт, поглядывая на радугу через высокие витражные окна мастерской. У него за спиной, упираясь головой в притолоку проема, стоял огромный Эдуард Венедиктович, академик живописи, руководитель натурного класса, к которому был приписан Лешка, и с нескрываемым изумлением наблюдал за работой своего ученика. Рядом с академиком, затаив дыхание, следил за каждым движением Лешиной кисти преподаватель академического рисунка Гаврила Исайич.
– Не понимаю! – шепнул Гаврила Исайич на ухо Эдуарду Венедиктовичу, – это же сущий Шарден! А подмалевок какой он сделал, видели?
– Видел, Гаврила Исайич, видел, – ответил тот, – сам ничего не понимаю! На наших глазах гений спорит со смертью!
Почтенный Эдуард Венедиктович вытер платком выступившие на глазах слезы:
– Он
