я помню, когда она увидела, как я дрожу,взяла меня за щеку, слабо улыбнулась, произнесла
«Я сама», – как будто все это время знала, что
ей одной предстоит укрощать этот цирк.
Я стояла на шухере, пока она отвела самого старшего
в кусты и проделала то, что ей удавалось лучше всего,
а это, из того, что я поняла, была способность
принимать, принимать, принимать.
Джордан давится, следом стонет, дальше
смеется, а я впервые дышу.
Она возникает из высокой травы, вода взбухла
у нее в нижнем веке, и с улыбкой, словно слезливая
мамаша
на танцевальном концерте. Он произносит что-то о таланте,
выдержке,
опережает свое время, а она обзывает его вруном, и он хватает
ее за попу
с новообретенной осмысленностью и провожает нас
до автобусной остановки,
закинув руку ей на загривок, а я плыву в нескольких
шагах сбоку, и когда он взбирается на свой велик уехать,
Джордан дергает его за рубашку и требует две сигареты.
Одну на сейчас, чтобы вкус прогнать,
а другую на потом, когда я вспомню, что́ сделала.
Небо уже раскололось до вопля, синее —
окончательный взвизг перед тем, как солнце нырнет
за вулканы.
Теперь июль, только закончился вечерний час пик, и город —
чахлое пламя,
провал безмолвия между шипящими машинами становится
дольше и дольше,
все дольше с каждой нежной минутой.
Должно быть, я ее любила только летом
Потому что помню лишь ее ноги,
голые и в рыжих веснушках от жары,
кислый дух ее подмышек, когда она разговаривала
руками, или как она спала на полотенце
на гравии заднего двора, пронзительное солнце слепило
от масла у нее на плечах, или как она листала
материны каталоги, рисовала гениталии,
засунутые в рот фотомодели, или как мы ходили в одних лишь
маечках на бретельках, даже ночью, палец ее вихрился по
периметру кровавой луны, пока мы лежали на крыше машины,
стоявшей на столовой горе, кости десятка девчонок
захоронены под
нашими медленно дышащими телами, за много лет до того,
как их нашли,
или как мы голыми купались во льду и по очереди лизали
леденец-ракету,
купленную
