нем Робину? Потому что эта история хранилась в той части моей души, куда я сама доступа не имела. В тайной комнате, дверь которой давно заперта, а ключ утерян.
Дед был белым пятном в нашей семье. Неведомый остров, о существовании которого знали, но который давно отчаялись найти. Его появление стало ответом на вопрос, в нашей семье никогда не задававшийся, – просто потому, что до него не было никому дела. Я не особо задумывалась о моем отсутствующем отце и уж тем более о том, что у человека, которого я даже не помню, есть отец и мать, – настолько нереальным представлялся он мне.
Отца не существует. Я к этому привыкла, вполне довольствуясь одной матерью. Отца я видела лишь однажды в жизни. А вскоре мать сказала мне, что он умер, погиб в автомобильной аварии. Я была ребенком, но прекрасно поняла, что это значит. Отец исчез. Навсегда. Не могу сказать, что я его потеряла. Потерять можно только то, что имеешь. И все же меня не покидало ощущение неполноты жизни, ее ущербности. А непонимание, чего или кого не хватает, лишь обостряло это ощущение. Ни достаток, ни насыщенность каждого дня не способны восполнить эту пустоту. И человек постоянно что-то пытается нагнать. То он не может примириться с самим собой, то с тем, что у него есть. Ему вечно чего-то недостает.
Безотцовщина не редкость для нашего поколения. Исключением были скорее полноценные семьи. Собственно, сама семья являла собой шаткую конструкцию с фундаментом из переменчивых чувств, эфемерных надежд и хлипких соглашений. Правда, в отличие от большинства подруг, я не могла видеть отца даже по выходным. Искать исчезнувшего родителя не имело смысла, поскольку искать-то было некого.
Возможно, именно это вечное чувство ущербности и толкнуло меня в мир моды. Жизнь меня не устраивала. Хотелось заполнить ее красками и формами, дав волю воображению. Не могу объяснить, почему я выбрала именно моду. Быть может, виной тому мое детское увлечение куклами, которых я любила наряжать.
Самой драгоценной была Барби, купленная тайком от мамы на сэкономленные карманные деньги. Я прятала ее под кроватью. Барби у нас дома были под запретом – как коммерческий антифеминистский хлам. Будь я мальчишкой, под запрет у моей радикальной мамы наверняка попали бы солдатики, а я бы, повзрослев, отправилась в Афганистан.
Я провалилась в глубокий, беспокойный сон. Мне снилось возвращение в Мюнхен. Альпы. Трасса-серпантин. Сырой прохладный горный воздух, влажный асфальт. И тишина над поросшими мхом скалами.
Я еду слишком быстро. Рядом, на месте Робина, сидит незнакомый старик, мой дед. Он что-то кричит. Как будто предупреждает о чем-то, но я не понимаю ни слова. Машина несется по спирали. Внезапно впереди ржавый барьер. Я пытаюсь повернуть, но машина мне больше не подчиняется. Мы летим вперед, сбиваем преграду. Удар – и брызжут осколки. Машина переворачивается в воздухе, и мы падаем в пропасть. Щекочущее чувство в желудке, ничего уже не исправить. Мгновенье невесомости растягивается в вечность, жизнь окончена. Перед глазами отражение в невидимом зеркале – итальянка со старого фото.
Очнулась я вся в поту.
